В тени меча. Возникновение ислама и борьба за Арабскую империю - Том Холланд

Что же касается Юстиниана (сильного, энергичного и самолюбивого императора, как и любого в римской истории), то он ни разу не усомнился в своей способности обеспечить единство христианской церкви. Юстиниан, следуя примеру Анастасия, предложил монофизитам несколько существенных уступок, как Юлиан, он с радостью сместил пару-тройку епископов и потребовал их молчания, если будет необходимо. Однако, в дополнение, он использовал тактики, к которым не прибегал никто из его предшественников. Одна из них основывалась на непоколебимой убежденности Юстиниана в том, что он гений теологии: пригласил монофизитов в Константинополь и лично поведал им свои мысли о таинствах веры. Хотя эта тактика, к немалому удивлению императора, не принесла ощутимых результатов и никак не повлияла на взгляды гостей, самомнение Юстиниана от этого не пострадало. Есть и другие средства, например, соблазнить монофизитов: Юстиниан никогда не упускал любой такой возможности и оставался политическим манипулятором, даже охваченный похотью. Поэтому он не видел ничего особенного в том, чтобы уложить одного из них в свою постель.

И не просто любого монофизита. Даже самые суровые критики (коих было немало), скрипя зубами, признавали, что Феодора, супруга и возлюбленная Юстиниана, являлась женщиной исключительных способностей: умная, проницательная и смелая, она была мужчиной больше, чем ее супруг-император. Говорили, что во время бунтов 532 г., когда Константинополь горел, а Юстиниан подумывал о бегстве, Феодора укрепила решимость императора, с великолепным высокомерием заявив, что из пурпура получится отличный саван114. Стальная воля этой женщины в немалой степени тревожила римскую элиту, но еще большее беспокойство ей доставляло происхождение императрицы. Феодора, словно экзотический цветок, выросший на навозной куче, имела корни, уходившие глубоко в грязь. Танцовщица, актриса и комедиантка, она – задолго до наступления половой зрелости – отрабатывала на рабах и бедняках и другие, намного более скандальные, навыки. Утверждали, что вагина вполне могла быть ее лицом. Она активно использовала все отверстия своего тела и часто жаловалась, что их нет в ее сосках115. Ни один вид группового секса не мог ее утомить. У Феодоры была своеобразная торговая марка – представление для публики: она ложилась на спину, ее половые органы посыпали зерном, а потом гуси выклевывали зернышки. Такие таланты – злобствовали критики – и завоевали ей преданность властелина мира.

Но эти самые критики существенно недооценивали и мужа, и жену. Конечно же Феодора была блудницей. С этим фактом не спорили даже люди, искренне ею восхищавшиеся. Но для них, как и для Юстиниана, главным были не грехи его супруги, а глубина ее раскаяния. Бывшая проститутка стала набожной монофизиткой, преданной ученицей известных теологов. Она считалась женщиной более величественной в своем понимании и симпатии к обиженным, чем любой другой человек116. Возможно, это естественно, чтобы та, кто раньше выдерживала клювы гусей в интимных местах на потеху публике, всем сердцем сопереживала сирым и убогим. В общем, что бы ни подтолкнуло Феодору к столь глубокому преображению, она оказалась преданной супругой Юстиниану и всеми силами способствовала осуществлению его планов. Над воротами Чалк – величественным входом в императорский дворец – располагалась великолепная мозаика, изображавшая Юстиниана и Феодору вместе. Они праздновали победу117. Идея, представленная этой картиной, даже если император никогда не выразил бы ее открыто, все же была не просто подсознательной. Пусть он являлся суровым хранителем ортодоксии, но и не отрицал право супруги именоваться христианкой. Пусть халкедонцев и монофизитов разделяла пропасть, по мнению Юстиниана, это не угрожало благословениям, которые его империя ожидала от Бога. В конечном счете то, что объединяло христиан, было важнее, чем то, что их разъединяло.

Большинство монофизитов – и несторианцев тоже – разделяли этот взгляд. Несмотря на ожесточенность споров, никто не сомневался, что все они принадлежат к одной религии – христианской. Пусть решения Халкедонского собора были неудачными, но того же самого нельзя было сказать о Никейском соборе. Через двести лет после него единственные арианские церкви остались на Западе, поскольку там они пользовались покровительством варваров. Но дело не ограничилось изгнанием ариан из центральных христианских районов. Ортодоксии Никеи – Бог есть Троица; Сын равен Отцу, Иисус больше чем простой человек – теперь укоренились настолько, что лишь немногие христиане знали, какие ожесточенные споры кипели вокруг них.

В 367 г., спустя четыре десятилетия после первой формулировки никейской веры, известный и очень авторитетный епископ Афанасий написал ряд посланий церквям, находившимся под его юрисдикцией. В этих письмах он назвал двадцать семь книг, которые впредь должны были считаться Новым Заветом. Список вскоре стал каноническим везде, где принимались решения Никейского собора. Одновременно Афанасий приказал, чтобы все Евангелия, не включенные в его канон, и все письма, ошибочно приписываемые апостолам, должны быть удалены и уничтожены. Его указания, по большей части, исполнили: Евангелия Василида, Маркиона и других гностиков были преданы забвению, а воспоминания других христиан и их доктрины постепенно сами стерлись из памяти. Ко времени Юстиниана появилась необходимость в создании новой истории веры. В истории, созданной для себя церковью, не осталось воспоминаний об аутентичных корнях и эволюции. И теперь многие христиане считали само собой разумеющимся, что всегда, с самого начала, существовало только одно христианство, религия, которая была ортодоксальной, католической и никейской.

Тезис, что суть христианства – нечто вечное и неизменное, придал революции Юстиниана отчетливую, если не сказать тревожащую, ауру парадокса. «Такова была миссия, доверенная императору Богом: присматривать за всей Римской империей и, насколько возможно, переделать ее»118, тон завуалированной неуверенности – даже нервозности – очевиден. Правильно ли было считать Юстиниана благородным «полировщиком» древних истин? Или он все же был опасной фигурой – революционером? Этот вопрос определял каждое действие Юстиниана. Не только его законодательные реформы, служившие для формирования древних законов римского народа в нечто новое и грозное, окутаны дымкой неопределенности, но и его другой, более грандиозный проект: моделирования своего земного царства по образу и подобию монархии небесной. Это являлось целью нескольких поколений монархов, начиная с Константина, но только Юстиниан стремился к ней с беспрецедентной напористостью и грубостью.

По природе император не был злобным человеком, но также он не страдал от недостатка самоуверенности – и это еще мягко говоря. Осторожная неуверенность его предшественников оказалась не для Юстиниана.

Мы верим, объявил Феодосий II в 423 г., что варваров больше нет119. Однако реальность, судя по множеству законов против варваров, которые Феодосий еще долго продолжал принимать после этого смелого заявления, оказалась совершенно иной. Не задавай вопросов и не услышишь зла – таким был типичный подход, принятый имперскими властями по отношению к тем, кто упорствовал в поклонении древним богам. Этот девиз – не обращать внимания – означал, что крестьяне даже после принятия крещения могли отплясывать танцы в честь Артемиды и выполнять всевозможные древние ритуалы, ученые – основывать свои учения на античных языческих моделях, а философы – удовлетворять свою тягу к мудрости (sophia), не имея конечной целью знание Христа. Юстиниан, в отличие от варваров, понимал, что есть только одна истинная священная мудрость (Hagia Sophia) Бога. Какой культ, какая философия могла соперничать с этим в постоянстве? Они – не более чем пылинки, парящие в воздухе. Сокрушить их навсегда – значит позволить миру вернуться к истинной, единственной, главной религии. Это, по мнению Юстиниана, было не революцией, а максимальным обновлением.