Властелин Урании - Кристиан Комбаз

Он вдруг добродушно расхохотался, но не успел я удивиться, как его лицо вновь омрачилось.

– Не знаю, откуда тебе ведомо будущее, от Бога или от дьявола, – проворчал он, – да и знать этого не хочу. Но я полагаю, и на то у меня есть причины, что ежели удастся устроить так, чтобы разбирательство моей тяжбы с Геллиусом произошло перед капитулом Лунна, города, где у меня много сторонников, дело закончится в мою пользу. Прозреваешь ли ты что что-нибудь?

– Я способен увидеть лишь то, что уже случилось.

– Тут мне не требуется твоя помощь, – отрезал он. – Это я вижу и сам.

– Не вполне. Вам неизвестны кое-какие подробности прошлой жизни Геллиуса.

– Коли они не могут повлиять на исход процесса, что в них за прок?

– Он пытался вас отравить, вот какой прок. Бедняга Ольсен погиб вместо вас.

Его глаза наполнились слезами.

– Снова морочишь мне голову?

Я объяснил, как Геллиус поставил сосуд с ртутью на печь в кабинете алхимии.

«Неужели?… – забормотал он в раздумье. – Вздор, быть не может. Геллиус ненавидел Ольсена. Да если б у меня и были доказательства, как знать, захочет ли капитул в Лунне копаться во всем этом? Ладно, – заключил он, вдумчиво сопя, – отправишься со мной, а там видно будет».

Чтобы снова завоевать его расположение, мне бы этого понятно, не хватило, но тут возникло еще одно обстоятельство, побудившее его забрать меня с фермы Фюрбома и водворить под лестницу, где ютились ученики.

На второй день Рождества в Стьернеборге сломался один из приборов, Лонгомонтанус с юным Тенгнагелем тщетно над ним бились, пока им не пришло в голову использовать мою память, чтобы восстановить форму его недостающих деревянных частей – двух гнутых штырей, разлетевшихся на щепки при падении. Итак, поутру за мной послали на ферму лакея, чтобы я пришел и посмотрел на этот квадрант. Я при свете свечи показывал по памяти, как передать на бумаге вид этих штырей, а Тенгнагель держал подсвечник: этот малый в любом положении вел себя так благовоспитанно и кротко, что ему поневоле прощали его глупость. Но когда он, кивая своей русой головой, произносил: «Я понимаю!» – можно было утверждать с полной уверенностью, что он не понял решительно ничего.

Сеньор между тем бродил вокруг, крайне взбудораженный, сердито ворчал за нашими спинами, поглядывая, как мы снова и снова исправляем чертеж и уточняем размеры деревянных частей.

Тихо Браге не выносил, когда в приспособлении обнаруживался малейший изъян. Шла ли речь о часах, о тележке, на которой возят дрова, или о большом квадранте Стьернеборга, он глаз не смыкал, пока сломанное не будет приведено в порядок, привлекал к делу мастеров из Ландскроны или германских умельцев, заставляя их трудиться до глубокой ночи, только бы утром испытать удовлетворение, выслушав доклад о том, что механика вновь работает. После этого, умиротворенный, он отправлялся почивать.

Человеку, столь остро переживающему любую неисправность механических устройств, благоразумие могло бы подсказать, что механизмов в его хозяйстве должно быть как можно меньше, он Же, напротив, без конца обзаводился новыми, тем самым умножая поводы своих тревог. Помимо всего прочего, надобность чинить их, если они не выполняли своего назначения, а в случае, когда они работали безукоризненно, – боязнь, что они могут застопориться, страшно отравляли ему жизнь.

Через два дня местный столяр изготовил эти гнутые штыри. Ими квадрант прикрепили к медной плахе (все происходило на верстаке в алхимическом кабинете), и пока это делалось, сам хозяин вдвоем с юным Блау держал прибор на весу. Разрозненные части пришлись как раз впору, прибор был возвращен на прежнее место, а я – к себе под лестницу. С тех пор, как я в последний раз был в замке, минуло больше года.

Похоже, Сеньор испытал облегчение, когда подвернулся такой предлог вернуть меня из моей ссылки. Я наконец сообразил, почему он оказал мне честь, отправив в погоню за мной «Веддерен»: ему хотелось расспросить меня о моей встрече с Джордано Бруно. Ведь Геллиус успел стать его врагом, Эрик Ланге, вечный жених его сестры Софии, застрял в Ростоке, не решаясь сунуться в Данию из страха перед своими кредиторами, угрожавшими засадить его в кутузку, стало быть, кроме меня, не осталось никого, кто бы мог поведать ему о том, что говорил итальянец. Я же сделал это.

Всего любопытнее ему было узнать, как тот отзывался о нем.

«Он питает к вам живейшее и самое искреннее восхищение», – заверил я.

В ответ Господин замахал рукой, давая мне понять, что эти любезности его вовсе не – занимают. Ему, дескать, куда интереснее, чтобы я изобразил портрет Бруно. Как мне представляется ныне, для него писания этого человека таили в себе некую магическую притягательность. Итальянец, как, впрочем, и я сам, видимо, казались ему посланцами божественного Провидения, явившимися не иначе как затем; чтобы подвергнуть испытанию его астрономическую теорию.

– Вскоре я одарю мир каталогом тысячи звезд, – заявил он мне, – а у твоего арлекина только пустые слова, один пар.

– Коль скоро он считает небесные пространства безграничными и число звезд не имеющим конца, он не дает себе труда составлять их реестр, – отвечал я.

– А почему бы нам не подвергнуть проверке и то, измерение чего превосходит наши возможности? Должны ли мы, по примеру этого итальянца, на веки вечные погрузиться в грезы, созерцая Природу и ограничиваясь благоговейным признанием ее величия, но не прилагая к ней мерной линейки нашего разума?

Чтобы возражать ему, мне бы потребовалась поддержка целого собрания. А наш-то диалог происходил с глазу на глаз, Лонгомонтануса – и того не было. Мы беседовали на борту «Веддерена», отходившего от острова, направляясь в порт Барсебек, то бишь в тот самый город Лунн, где он собирался выступить в суде против Геллиуса.

С легким вызовом, как бы побуждая его тотчас меня опровергнуть, я отвечал:

– А зачем считать то, что заведомо бессчетно?

– Вот она, философия итальянца! Да затем, чтобы внести число туда, где его не было.

– Я вас понимаю, – заметил я. – Отныне вы, стало быть, уверовали, что наше исчисление и то, что мы исчисляем, едины. Звезда, которой никто никогда не видел, не существует. Ибо нет возможности утверждать, что она пребывает скорее здесь, нежели там. А раз она – нигде, значит, ее нет.

И тут нам явилось видение, подобное тому, что уже было когда-то ниспослано нам двоим. Только на сей раз и моряки на борту смогли разглядеть его. Да и все, кого они выспрашивали, пристав к берегу, все, кто в тот день держал путь морем из Копенгагена в Барсебек и Мальме, видели, как там, где никакой суши быть не могло, выплыл из тумана берег. К пристани, казалось, подходили суда, ни видом, ни размерами, не схожие с теми, что были нам знакомы; они плыли, переполненные светом, лишенные мачт, вдоль какого-то каменного моста вроде тех, что встречаются на римских гравюрах, только этот был таким немыслимо длинным,· что можно было подумать, будто он тянется через весь Эресунн. Сигнальные огни, казалось, перемещались в потемках быстрой чередой устремляясь к пристани, к монументальному порталу из двух поистине гигантских, невообразимых белых кубических строений, украшенных зубчатыми фризами, каждый из которых венчала стрела. Сияние, заливавшее город и холмы, было ярким, слепящим, как снег. Даже ледники Исландии, открывшись нашему взору, не были бы столь белы, и даль меж небом и морем тех краев не простиралась бы столь царственно.