Неизвестный М.Е. Салтыков (Н. Щедрин). Воспоминания, письма, стихи - Евгения Нахимовна Строганова

двумя маленькими детьми. Эта перспектива приводила его в отчаяние, но настоятельность поездки была так очевидна, что мало-помалу удалось его урезонить и в 20-х числах апреля отправить на весну и лето в Баден-Баден для лечения тамошними горячими ваннами, и с тем чтобы, если он не совсем поправится за лето, провести последующую зиму в Ницце и не возвращаться в Петербург ранее весны 1876 года.

Программа эта была выполнена в точности, и когда в августе я заехал в Баден-Баден, чтобы навестить больного, то нашел его значительно поправившимся; его уже не возили на прогулку в ручной коляске, как это было первые два месяца по приезде, а теперь он мог сам, и едва опираясь на палку, разгуливать по тенистой Лихтенталевской аллее[413]. Оживленное, веселое расположение духа показывало явно, до чего он доволен результатами лечения, и лишь опухоли и боли в мелких суставах напоминали ему, что он все еще не совсем развязался с болезнию. В одном отношении дело было плохо: поражение аортальных клапанов, обостренное бывшим в марте воспалением сердечной ткани, не вернулось к своему старому доревматическому положению, что выражалось для врача объективным исследованием органа, а для самого больного большею одышкой и изредка тоскливыми ощущениями в сердце. Все это вместе – и состояние сердца и остатки ревматизма – делали возвращение Салтыкова в Петербург на зиму слишком рискованным; это он сознавал теперь и сам, а потому легко подчинился решению, что зимовка в Ницце необходима.

С концом августа кончился цикл его ванн в Баден-Бадене, и 1 сентября он переехал в Париж, где мы снова свиделись; ему стало еще заметно лучше, и он радовался как ребенок, что попал наконец в Париж, давно манивший его к себе, уже порядочно окрепши на ногах, так что мог ходить много и безнаказанно. Он с ранней молодости любил этот город и поклонялся ему заочно, как великой лаборатории европейской политической жизни. Поэтому, попавши в него в первый раз, он увлекался до того, что забывал о своих недугах и целые часы бродил по улицам, разыскивая и знакомясь лично с разными историческими достопримечательностями, которые до того отлично знал из книг и понаслышке. Его наблюдательный ум был так поглощен неисчерпаемо богатым разнообразием кипучей жизни Парижа и своеобразными особенностями его обитателей, что он не заметил, как прошло 6 недель и наступила холодная и сырая осень, начавшая снова расшевеливать его ревматизмы и напомнившая ему, что пора переезжать на юг. В конце октября он был в Ницце и оставался в ней до мая; здесь он перенес два возврата ревматизма, но легкие, так что вынес их на ногах; в общем ему стало лучше, и движение пальцев восстановилось настолько, что к нему вполне вернулась способность писать. Но здесь же его постигло то жестокое разочарование, с которым он не мог помириться всю остальную жизнь: он ожидал, что с исчезновением последних признаков ревматизма к нему воротится его прежнее положение совсем здорового человека и он заживет старой безмятежной жизнью, какую вел до болезни. А вышло не так; выздоровление не принесло ему полного возврата прежних сил, и он остался на все остальные годы инвалидом, хроническим больным, страдающим припадками сердечного расстройства в той разнообразной его форме, которую знаменитый врач Андраль окрестил названием сердечного худосочия (cachexie cardiaque[414]); его неотвязными спутниками делаются отныне постоянная одышка, по временам мешавшая ему вовсе ходить, и мучительный удушливый кашель, достигавший при ухудшениях такой степени, что повергал в ужас всех присутствовавших; к этому то и дело присоединялись болезненные расстройства то в том или другом органе, то в той или другой системе, чаще всего в нервной.

Уже по дороге из Ниццы в Петербург, остановившись в Париже, писал он мне от 16 мая 1876 г.: «Я встретил здесь у Тургенева одного доктора из Кобленца Риттерсгаузера, который слегка оскультировал[415] меня и нашел во мне четыре смертельных болезни: болезнь правой почки, болезнь левой стороны печени, страданье сердца и общую анемию тела. Вот увидимся в Берлине; посмотрите, сколько есть в этом правды. Одно скажу: астма страшно мучит меня, и теперь, когда умер министр Рикар[416] и когда всякому приходить на ум эта смерть, то и мне мнится как-то, не издохну ли и я таким же образом, т. е. задушенный?»

Наше свидание в Берлине не состоялось. Салтыков так спешил домой, что застал меня еще в Петербурге, и так был доволен и счастлив, очутившись снова дома, после 15-месячных кочеваний на чужбине, что находился в самом приятном настроении и был необыкновенно весел, остроумен и даже шаловлив.

Таким я застал его, заехавши к нему тотчас по приезде; помню, например, как в то время как мы беседовали с ним о последнем периоде его путешествия, в дверях кабинета показалась толстая фигура немки-акушерки, принимавшей у жены его детей и зашедшей теперь поздравить его с приездом; увидав ее, Салтыков быстро поднял ноги под себя на кресло и таким испуганно комическим тоном закричал: «Ах, нет, нет, довольно! я больше рожать не буду!», что акушерка и я неудержимо расхохотались. После этого первого осмотра я остался удовлетворен результатом годичного пребывания больного за границей, ибо явления ревматизма суставов исчезли, по-видимому, радикально и с тех пор действительно не возвращались, из 4-х же смертельных болезней, которыми напугал его кобленцский врач, можно было придавать существенное и весьма серьезное значение лишь поражению сердца, которое могло не только отравлять существование Салтыкова болезненными припадками, но при какой-нибудь непредвидимой случайности, а тем более при грубой неосторожности, грозило сделаться для него прямо гибельным. Поэтому неизбежно пришлось настоять на правильном образе жизни и воспретить всякие излишества, и надо отдать справедливость Салтыкову, как ни противны были эти стеснения широкой его натуре, он им подчинился и с тех пор никогда не заслуживал упрека в резком нарушении предписанного режима.

Последующие 5 лет прошли довольно благополучно, если не считать часто повторявшиеся обострения его легочного катара, заставлявшие его обращаться к лекарствам; вне этих ухудшений он выезжал каждый день и посещал театры, играл, не заигрываясь, в карты и очень много работал. Со смертью Некрасова, т. е. с 1877 г., на его долю выпала главная роль в деле заведывания «Отечественными записками», на него легли все сношения с цензурным управлением, непосредственные переговоры с литераторами и сотрудниками и множество мелочных забот по административному и хозяйственному управлению журналом. Весь этот сложный и разнообразный труд выносил он прекрасно, нисколько не ослабляя своей личной писательской деятельности: всего хуже и тяжелее отзывались на его впечатлительной натуре часто