Только по любви - Дженнифер Блейк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Мне всегда было все равно. Жюльет чувствовала... иначе.
— Я представляю. В отличие от сарацин, английский король не зашивает неверную любовницу в мешок и не выбрасывает ее в море с утеса, но все же может быть не добрее.
— А она никогда не боялась за себя.
— За тебя тогда?
Леон удалось сделать кивок и выдавить улыбку, которая была и болезненной, и причудливой.
— За отца ее ребенка.
Это было выше понимания, улыбающаяся двуличность женщин, подумал Рэнд. Он играл роль хозяина для мадемуазель Жюльет шесть недель или больше, сидел с ней за своим столом, разговаривал с ней долгими вечерами, пока она сидела и шила маленькую одежду. Он прошел с ней ее первые родовые муки и стоял рядом с ней, пока она не родила дочь. Ни разу за все это время она не проронила ни слова, указывающее на то, что ребенок, которого она носит, не приплод короля.
— Ты думаешь, Генрих раскрыл обман и расправился с ней?
— Я не знаю. Я не могу выяснить, не могу найти ее, и это сводит меня с ума.
Это правда. Рэнд мог представить, как бы он чувствовал себя, если бы это Изабель... Он резко осадил себя, прежде чем закончить мысль.
— На что вы с Жюльет рассчитывали, — спросил он с напряженным терпением, — на хорошее жалованье, на которое можно жить, пока вы бы продолжали любовную связь? Или ты собирался прийти и забрать ее?
— Какой шанс у меня был на то, чтобы уехать с ней? Или что вы отпустите ее без приказа Генриха?
— Она пошла так охотно, когда прибыл эскорт, как будто ждала его.
— У нас не было планов, не было денег на это, — настаивал трубадур, говоря более ровно, когда восстановил дыхание. — Она могла думать, что может ускользнуть от внимания Генриха и прийти ко мне, когда вернется в Вестминстер.
Это было отчасти возможно. Люди могли убедить себя почти в чем угодно. Только Жюльет не доехала до города.
— На представлении La Danse Macabre, — догадался Рэнд, — женщина с мертвым ребенком указывала на мадемуазель Жюльет, а не на королеву.
— Я хотел заставить Генриха задуматься, если он держит ее где-то. Что касается королевы, это не должно было доставить ей не больше беспокойства, чем проповедь любого священника об адском пламени. Я очень надеюсь, что не было плохих последствий.
— Даже если это ребенок Генриха?
— Вы считаете, я желаю ему зла?
Рэнд посмотрел ему прямо в глаза. Лишь мгновения назад он сам чувствовал, что способен на убийство на почве ревности. Он едва мог представить, как это переживать такое месяцы подряд.
— Нет?
— Я хотел преподать урок смирения, показать ему, что жизнь слаба, а смерть сильна. Мои танцующие мертвые должны были сказать всем: «Мы когда-то были такими, какие вы есть сейчас. Какие вы есть сейчас, такими и будете».
Рэнд хрюкнул, признавая это мнение, прежде чем продолжил:
— Так значит ты не брал на себя роль сурового чистильщика?
— Никогда! Механизм не должен был взорваться. Он должен был только проехать мимо высокого стола как напоминание того, что, по слухам, произошло с ребенком Жюльет. Кто-то что-то сделал с ним.
— Этот кто-то хотел, чтобы король получил более страшный урок. Кто мог это сделать? Кто имел доступ к твоей мастерской?
Леон закрыл глаза и потряс головой. Было ли это от отчаяния или нежелания размышлять, сказать было невозможно.
— Ты абсолютно уверен? Не было никого, кто приходил, пока ты работал над этим хитроумным изобретением, никого, кто задавал больше вопросов, чем обычно?
— Многие интересовались, но никто не больше других, насколько я помню. И я не всегда был там.
— А у тебя нет еще причин, своих личных, чтобы хотеть смерти короля и его королевы? Или если нет, то тебя убедили, что они могут быть?
Мастер празднеств поднял ресницы, чтобы встретиться с взглядом Рэнда, его темно-шоколадные глаза были тусклыми:
— Что вы хотите узнать? Не являюсь ли я шпионом какого-нибудь иностранного государства, инструментом для выполнения их приказов? Разве при дворе недостаточно дипломатов для этой роли?
Это определенно было правдой, подумал Рэнд. Он коротко кивнул.
— Моя забота — это моя дочь, нежный младенец, и ее мать, моя любовь. Я не успокоюсь, пока не узнаю, что король с ними сделал.
— А если он ничего не сделал, если он пребывает в таком же неведении, что и ты, касательно их местонахождения, так же волнуется за ребенка, которого считает своим?
— Тогда я узнаю, кто забрал их и куда. Если им причинили вред, если их больше нет в живых, тогда я не успокоюсь, пока не отомщу болью за боль, смертью за смерть.
Это была клятва, которую Рэнд мог понять.
— Если окажется, что ты говоришь правду, — взвешенно сказал он, — тогда я присоединюсь к тебе в этом.
— И будете желанным союзником, — сказал Мастер празднеств, его глаза прояснились.
Рэнд встал, протянул руку, чтобы помочь ему встать. Леон взял его руку за запястье, крепко сжал. Он начал подтягивать себя вверх.
Внезапно он сбил Рэнда с ног, толкнув на стену конюшни. Затем умчался как двухцветная черно-белая тень, исчезнув в лабиринте хозяйственных построек дворца.
Рэнд смотрел ему вслед, не пытаясь преследовать. Ему нужно было многое обдумать, многое сделать, чтобы узнать, правдив ли тот рассказ, который он услышал. Будет достаточно времени, чтобы схватить Мастера празднеств, если окажется, что он солгал.
На данный момент самым важным для него было поговорить с Изабель. Предстоящий разговор страшил его, сердце сжималось в груди, но он не собирался откладывать его. Ему нужно было только услышать, сколько знала его леди-жена о том, что он услышал, сколько она скрывала от него.
Изабель очнулась от восхитительного сна и почувствовала изысканную ласку на самом пике ее груди. Настолько чувствительной стала она к таким вещам за последнее время, что ее сразу же захлестнула волна желания. Из горла вырвался глубокий гортанный звук, и она попыталась повернуться, но не смогла. Рэнд наклонился над ней, опершись одним локтем на матрац рядом с ней и придерживая ее одним коленом, так что она была зажата между его рукой и нижней частью его тела.
Она спала без одежды, как делали многие летом. Он снял с нее простыню, чтобы грудь была обнажена. Сейчас он дотрагивался до нее только огрубевшей от меча поверхностью ладони, водя маленькими кругами по ее соску, едва касаясь тугого и нежного бутона.
Она медленно подняла ресницы, все еще до конца не проснувшись. Лицо ее мужа было серьезным, сосредоточенным. Он смотрел на то, что делает, и ее реакцию, как будто не было на свете ничего столь же очаровательного. Прикосновение с таким вниманием было волнующим само по себе.