Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев

Ваш отец и муж Андрей.

16 июня 1915 г.

Дорогая моя Женюра!

Теперь с письмами очень трудно, а с телеграммами и совсем невозможно. Ты это, милая, имей в виду. Сейчас посылаю особую оказию и надеюсь переслать тебе и телеграмму. Ты не обращай внимание на то, что местом подачи ее будет совершенно случайный город. Я посылаю их, напр[имер], с моим раненым офицером, а где он положит? От тебя писем нет, но я терпелив и знаю, что не сегодня-завтра я их получу от тебя целую кипу.

О Сереже я тебе уже писал; он сейчас, вероятно, уже у тебя и все тебе подробно расскажет. У нас с Пономаренко завелась новая козочка, и он с ней возится, как кот с салом… кричит она по целым дням, то убегает куда зря, то валяется по целым часам… […]

В спокойные минуты почитываю Леонардо, осталось около 200 страниц: интересная эпоха и люди, ее наполнявшие. Вранья исторического, вероятно, масса, но об этом мало думаешь. Присылай затем другие, начиная с Юлиана. Я нахожу, что это очень хорошо, забыться иногда в боевой обстановке над чтением занимательной книги.

Как живете вы и где умудряетесь найти для детишек зелень? Как будешь решать вопрос с Генюшей? Пиши мне об этом. Сережа тебе расскажет много интересного, хотя застал он меня в плохой обстановке и в плохой форме. Как ты, моя неоцененная голубка, выглядываешь сейчас и как себя чувствуешь? Как папа с мамой? Не сегодня-завтра ожидаю кипу твоих писем. А теперь давай твою головку и глазки, а также малышей, я вас крепко обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

18 июня 1915 г.

Дорогая моя Женюра!

Я думаю, что в один из дней ты разом получишь четыре телеграммы после долгих дней. Дело в том, что ввиду трудности посылать телеграммы обычным путем я стараюсь послать их с каждой оказией… да и сами почтари от себя поручают разным людям… Писем от тебя нет, но надеюсь скоро иметь, так как дело начинает вновь налаживаться.

Леонардо кончаю. Конец написан много лучше, но слишком печально; нытье и скорбь на всех страницах. Судьба героя, правда, печальна, но печальна под маленьким углом людских неудач и непризнания современников, что 60-летнего великого человека едва ли особенно и так удручало, как это обрисовывает Мережковский. Рафаэль и Микель-Анджелло обрисованы ярко, но правдиво ли? Не слишком ли автор много берет на себя? Всё это великие люди, и подходить к ним надо с особым масштабом, а то получается такая карикатурная сцена, как папа Лев Х, издевающийся над Микель-Анджело! Италия у Мережковского слишком какая-то холодная, как будто наша средняя Россия… Колорит взят, прямо, ошибочный.

Другая наша козочка растет, бегает и радует сердце Пономаренки; я рад, что он хоть ею занялся, иначе он может лопнуть от безделья. У нас тепло, полное лето, но фруктов нигде нет, а с ними чего-то не хватает. Вишня еще зеленая, яблоки маленькие. Конечно, ребята – как саранча, и это все расхватывают, как они вообще набрасываются на все, что можно жевать. Сколько они могут есть – уму непостижимо. Народ прочный, нечего сказать. Два дня бьет его артиллерия, а перестали часа на два, ему как с гуся вода… опять пошли по окопам сказки и гармоника. Как-то ты, золотая моя детка, чувствуешь себя сейчас? Занимается ли Генюша? Трудно ему, но надо. Давай мне твою мордочку и подводи всех троих, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Приехал ли Сережа? Получили ли из Каменца 800 рублей?

22 июня 1915 г.

Дорогая моя Женюрочка!

Пишу на дворе своей халупы, где устроен мой штаб; кругом поля ржи, овса и еще чего-то, и я живу среди этой поверхности злаков, как среди волн морских: ветер, набегая на хлеба, делает полную иллюзию моря. Мимо меня гонят партии пленных, которых я по опросе отправляю далее. Это мои ребята забавляются от нечего делать: в деревне, куда заглядывает противник, устраивают засады и ловят партии непр[иятельских] разведчиков. Это выполняется с большой хитростью и находчивостью, вызывающими общий наш смех. Только что привели 8 чел[овек] с унтер-офицером, который оказался… кем бы ты думала, моя радость? Ни за что и никогда не догадаешься! Цирковым клоуном, с профессиональной кличкой «Август», первой степени, мадьяром по национальности. Я его угостил чаем, и мы много с ним болтали. Он очень доволен, что выскочил из «скверной сутолоки», и, как человек остроумный, много нас насмешил… А на дворе, жонглируя куриной ножкой, привел ребят в полный восторг. Ты можешь представить себе, моя золотая, как я был доволен, попав средь боевой обстановки на свою слабость. Говорили мы с ним по-немецки, хотя он знает до восьми языков, как все эти канальи. Забавно, как он бросал в сторону ненужные ему предметы боевого обихода, с разными прибаутками и ужимками.

Под огнем противника иногда гибнут и животные (не говоря про лошадей), и их смерть как-то особенно действует. Я помню, видел убитого зайца, которого поймала на его заячьем пути шрапнельная пуля… он был весь какой-то искривленный, с выломленной вверх головой. Сегодня мне офицер рассказывает, как шрапнельной же пулей поражен был аист; он уже начал планировать, чтобы спуститься в свое гнездо, и был убит прямо в сердце… он продолжал лететь (как это бывает с птицами, пораженными в сердце), широко расставив крылья, и упал на траву… В его полузакрытых глазах замерло недоумение: «Что со мной сделали? Почему?» Вообще неприятно, когда от боя терпит посторонний – человек или животное, ибо на вопрос, причем они тут, никто не может ответить.

Вероятно, ты читала о прапорщике Бырка, бросившемся с 2 взводами на целую орду австрийцев и забравшем пул[емет], 3 офиц[еров] и 215 ниж[них] чинов. Это мой, композитор по профессии (со 2-го курса консерватории попал на войну), веселый малый, с розовыми щеками. Характерно, когда австрийцы уже были прогнаны и он предстал пред очи своего батальонного, тот начал его распекать за «безрассудный шаг», и Бырка должен был покаяться в своем согрешении и сказать, что больше не будет. Теперь, когда о Бырке, вероятно, прочитал уже и Вильсон, мой строгий батальонный командир, конечно, переменит свое мнение. Я спрашивал Бырку, как это вышло, что он с 2 взводами бросился, по крайней мере, на батальон противника; он мне ответил, конфузливо пожимая плечами: «Я и сам не знаю, г[осподи]н полковник, что-то толкнуло под бок, налетело композиторское вдохновение».

Повторяю тебе кое-что из прежних писем, на случай их утери. 2 июня я послал в Каменец на твое имя 800 рублей; послала ли ты требование на пересылку их тебе в Петроград? Как идут занятия у Генюши, и вообще, как ты думаешь поступить теперь с ним после изменения твоего плана? Это один из серьезных пунктов в нашем семейном обиходе.

Кончив Леонардо, попробовал читать Станюковича, прочитал один рассказ, и ничего не выходит. Рассказ называется «Чародейка», имя фрегата. Капитан оставил молодую жену на суше, кокетливую и флиртующую даму, и на дороге узнает, что среди ухажеров ее значится и его мичман Огнивцев. Муки и ревность. Далее замечает, что жена находится с мичманом в переписке. Муки еще сильнее. Выходит одна глупая сцена, где капитан срывается, а кончается все хорошо, так как выходит, что жена-то кокетничала, но мичман ей читал только нравоучения как в разговоре, так и в письмах. Боже мой, как все это выходит мелко, забавно и неинтересно на суровом фоне войны. Больше едва ли буду читать, а Юлиана ты мне пришли. Леонардо передал другим, и его читают нарасхват. Это другое дело, вопрос вьется около вечных тем, серьезных, хорошо гармонирующих с вопросами и заботами войны. Недавно до нас дошла партия газет от 17 июня, и мы проглотили их с быстротою акул; теперь опять газет нету и мы опять на мели. Около меня на траве лежат три пленных: немец (раненый), мадьяр и серб. Как видишь, самая разношерстная компания. Меньше трех наций не бывает, как бы мала ни была партия. Надеюсь, что и мальчики, и балерина ходят теперь у тебя с голыми ножками; да и ты носишь что-нибудь очень легкое. Давай твою дорогую головку и тащи малых, я вас крепко расцелую, обниму и благословлю.