Княжна Тараканова - Эдвард Радзинский

Молодой человек восторженно улыбается императрице.

Санкт-Петербург, дворец Голицына.

Князь закончил читать письмо императрицы.

— Ох-хо-хо, — вздохнул Голицын, — опять придется ее на хлеб и воду!

Целый месяц бился в заколдованном кругу бедный князь — то отменял строгие меры, то применял. И все с ужасом ждал, что императрица велит принять «крайние меры», и тогда арестантке придет конец, и так и не выяснит он правды. Но Екатерина к «крайним мерам» отчего-то не прибегала. Вместо этого из Москвы забрасывали его бесконечными повелениями.

«Со второй половины июля матушку вдруг начал интересовать лишь один вопрос: кто она, сия женщина, на самом деле?»

Раннее утро, князь мирно спит в своей опочивальне. Входит камердинер князя, осторожно будит своего господина:

— Ваше сиятельство… Срочная депеша. Из Москвы. Велено разбудить…

Старый князь спросонок читает депешу:

— «Милостивый государь! Ее величеству через английского посланника донесено, что известная самозванка есть тракгирщикова дочь из Праги. Сие обстоятельство, мы надеемся, к обличению обманщицы послужит. И вы немедля должны использовать его. И то, что откроется, Ее императорскому величеству тотчас донести. Генерал-прокурор князь Вяземский».

Хохочущее лицо Елизаветы.

— По-моему, князь, вы сошли с ума!.. Так и передайте тем, кто снабдил вас этой чепухой.

И опять раннее утро в опочивальне князя Голицына. И опять его почтительно будит камердинер:

— Ваше сиятельство, депеша от императрицы.

И опять спросонок с трудом читает бедный князь:

— «Адмирал Грейг имеет подозрение, что распутная лгунья — полька. Вы можете в разговорах с ней узнать незамедлительно, на самом ли деле она есть польская побродяжка…»

И опять камера. И опять умирающая от хохота Елизавета.

— Из-за этого вы разбудили меня?! Чтобы сообщить этот вздор?!

И опять дворец Голицына. И опять его будит растерянный камердинер с очередной безумной депешей в руках.

«Я понимал, что матушка начала сильно нервничать, но что я мог поделать? Молчала разбойница! На этот раз матушке сообщили, что, по слухам из Ливорно, самозванка есть итальянская жидовка».

Сидя на кровати, полусонный князь дочитывал письмо императрицы: — «И скажите: коли в этот раз она опять не признается в правде, и не послушает наших монарших слов, и вместо признания будет продолжать свои бредни, мы тотчас отдадим ее в распоряжение суда и решим дело по справедливости и суровости установленных нами законов».

Раннее утро. В камере Елизаветы князь Голицын и Ушаков.

— Значит, еврейка? — усмехается Елизавета. И, помолчав, вдруг добавляет: — Передайте императрице, что я не могу и на этот раз принять ее предложение.

— Какое предложение? О чем вы смеете говорить, сударыня?

— А вы до сих пор не поняли? Императрица в который раз делает мне предложение: коли я соглашусь на одну из этих глупостей и признаю себя дочерью трактирщика или еврейкой, я думаю, что мне даже предоставят свободу.

— Не записывай это, болван, — прохрипел князь Ушакову.

— Но передайте вашей государыне: никаких предложений. Только аудиенция. Без нее ничего не будет. Личная встреча.

— Ох, накличете вы, сударыня… Да за такие речи завтра же «крайние меры» последуют.

— Не последуют. Никаких «крайних мер» не будет, — вдруг усмехнулась Елизавета. — Ибо хозяйка наша боится, что при «крайних мерах» я тотчас скажу то, что знаю. Не выдержу и расскажу. А она не хочет этого услышать. Она так не хочет этого услышать, что боится даже встречи со мной… А хочет она, чтоб я только признала, что ничего не было. Была лишь безумная лгунья, всклепавшая на себя чужое имя.

— Опомнитесь, сударыня, еще раз увещеваю. И когда опомнитесь, мы разговор продолжим.

«А ведь и вправду как все странно! Государыня грозит, а „крайних мер“ не следует… Неужто?..»

Голицын и комендант Чернышев шли по двору Петропавловской крепости. Холодное летнее петербургское солнце горело на золотом шпиле…

— Нервна очень и кашляет… Ох, не протянет!

— Так ведь почему нервна она?.. — усмехнулся комендант. И, подмигнув, прибавил: — Неужто не догадались, Ваше сиятельство?

— Да ты что?

— Жена моя первая поняла. А вчера и лекарь подтвердил.

— Только этого недоставало! — всплеснул руками князь.

В Москве, в Коломенском дворце, Екатерина принимала графа Алексея Орлова.

— Рада тебя видеть в отечестве, Алексей Григорьевич, накануне празднеств наших. Велика твоя доля в победе. Надеюсь, по заслугам и оценила.

— Приношу тебе рабскую благодарность за великие твои милости, матушка!

— Брат твой Григорий в Петербурге в полном здравии, и, надеюсь, скоро его увидишь. Вот и послы иностранные с изумлением отмечают, что вновь он у нас в полной милости. Не понимают, что никогда не забуду услуг вашей семьи нам и отечеству.

— Рабы твои до смерти.

— Знаю.

— Надеюсь, что усердие свое я тебе доказал, когда разбойницу к тебе доставил, — чуть усмехаясь, говорит граф.

— Оно и видно, — пришел черед пошутить императрице. — Лекарь говорит: тяжела она… Впрочем, сия развратница со всей своей свитой, говорят, жила?

Орлов молчал.

— И притом, — вдруг взрывается Екатерина, — смеет нам писать, настаивать на свидании. Объявляет, что может сообщить нам нечто важное. — И совсем уж насмешливо закончила: — Как ты думаешь, Алексей Григорьевич, что она хочет нам такого важного сообщить?

— Уж не знаю, матушка государыня. Но совсем не то, что нашептывают тебе, матушка, друзья мои здешние. Я перед тобой чист: заманил и привез. Как обещал.

— Граф, ты с ней в полной откровенности был… Кажется, так?.. — продолжала насмехаться императрица. — Ну, и кто же она?

— Да, хороши слуги у тебя, коли до сих пор не выяснили!

— Так помоги им.

— Ан не могу, — улыбается граф. — Я отписал: не сказала. Все сказала, — продолжал он, в упор глядя на Екатерину, — и как любит, сказала. А уж она говорить умела… Молода да хороша. Так, что забыть нельзя.

— И ей тебя тоже. До смерти, — усмехнулась императрица. — И все-таки, граф, что по сему поводу думаешь?

— Сначала я решил, что побродяжка. Плетет басни свои… Но как-то ночью… Ночью… — повторил он, глядя на Екатерину.

— Ночью, — печально повторила императрица, будто вспомнила что-то…