Под стеклянным колпаком - Сильвия Плат

Мне очень хотелось есть, поэтому я сняла крышку с первой супницы.

– Прекрасно, Эстер, – похвалила меня сестра. – Не хочешь ли ты положить себе фасоли и передать ее остальным?

Я положила себе порцию стручковой фасоли и повернулась, чтобы передать супницу сидевшей справа от меня огромной рыжеволосой женщине. Ей впервые разрешили сесть за общий стол. Я видела ее всего лишь раз, стоявшей у открытой двери палаты с квадратными зарешеченными окошками в самом конце коридора.

Она кричала, смеялась и ругалась на проходивших мимо врачей, хлопая себя по бедрам, а санитар в белом халате, отвечавший за больных в том конце отделения, стоял, прислонившись к батарее, и хохотал до одури.

Рыжеволосая женщина выхватила у меня супницу и опрокинула ее содержимое себе в тарелку. Фасоль горой высилась перед ней, падала ей на колени и на пол, словно твердая зеленая солома.

– Ой, миссис Моул! – грустно воскликнула сестра. – По-моему, сегодня вам лучше поесть у себя.

Она переложила почти всю фасоль обратно в супницу и подала ее женщине, сидевшей рядом с миссис Моул, а ту увела в палату. Идя по коридору, миссис Моул беспрестанно оборачивалась к нам, корча рожи и жутко хрюкая.

Темнокожий вернулся и начал собирать пустые тарелки у тех, кто еще не успел положить себе фасоли.

– Мы еще не поели, – сказала я ему. – Подождете.

– Ай-ай! – Темнокожий в притворном удивлении выпучил на меня глаза, потом оглянулся. Сестра, которая увела миссис Моул в палату, еще не вернулась. Темнокожий отвесил мне издевательский поклон.

– Мисс Кака, – тихо пробормотал он.

Я сняла крышку со второй супницы и обнаружила там шмоток макарон, холодных и слипшихся в клейкий ком. Третья и последняя супница оказалась до краев заполнена тушеной фасолью.

Тогда я совершенно точно поняла, что за столом никогда не подают два разных вида фасоли. Можно фасоль и морковь, фасоль и горох, но фасоль с фасолью – нельзя. Темнокожий просто хотел посмотреть, сколько мы выдержим.

Вернулась сестра, и темнокожий отошел подальше от стола. Я съела столько тушеной фасоли, сколько смогла. Потом встала из-за стола, обойдя его с той стороны, где сестра могла видеть меня лишь выше пояса и где я оказалась позади темнокожего, убиравшего грязные тарелки. Я отставила ногу и резко пнула его по икре.

Темнокожий с визгом отпрыгнул и вытаращил на меня глаза.

– Ой, мисс, ой, мисс, – застонал он, потирая ногу. – Не надо так, не надо так, не надо.

– Вот тебе, – прошипела я, глядя ему в глаза.

– А сегодня вы не хотите встать?

– Нет. – Я плотнее вжалась в постель и укрылась с головой. Потом, подняв уголок одеяла, выглянула. Сестра стряхивала термометр, который только что вынула у меня изо рта.

– Сами же видите, что нормальная. – Я посмотрела на термометр прежде, чем она его забрала, как делала всегда. – Видите же, что нормальная, тогда зачем вы его все время ставите?

Мне хотелось сказать ей, что если бы с моим телом что-то случилось, это было бы просто здорово. По мне, так лучше болеть физически, чем душевно, но мысль эта казалась мне такой сложной и путаной, что я ничего не сказала, а лишь сильнее вжалась в постель.

Сквозь одеяло я ощутила, как что-то легко, но неприятно давит мне на ногу. Я украдкой посмотрела туда. Сестра поставила мне на кровать кювету с термометрами и, отвернувшись, считала пульс у моей соседки по палате, лежавшей на кровати миссис Томолилло.

Меня вдруг охватило страшное желание поозорничать, огнем пронесшись по жилам, беспокоящее и влекущее, словно боль в шатающемся зубе. Я зевнула и потянулась, словно собираясь повернуться набок, и просунула ногу под кювету.

– Ой! – вскричала сестра, зовя на помощь, и к ней подбежала другая сестра. – Посмотри, что ты наделала!

Я высунула голову из-под одеяла и перегнулась через край кровати. Вокруг перевернутой кюветы сверкала звезда из осколков стекла, а ртутные шарики подрагивали, как небесная роса.

– Извините, – пробормотала я. – Я не хотела.

Вторая сестра смерила меня зловещим взглядом.

– Ты сделала это нарочно. Я все видела.

Она вылетела в коридор, и почти сразу в палату вбежали двое санитаров и увезли меня вместе с кроватью в палату, где раньше держали миссис Моул. Однако я успела стянуть ртутный шарик.

Вскоре после того, как заперли дверь, я увидела, как за решеткой на окне появилось лицо темнокожего, похожее на луну из черной патоки, но сделала вид, что ничего не заметила.

Я слегка разжала пальцы, как ребенок, у которого есть заветная игрушка, и улыбнулась лежавшему на ладони серебристому шарику. Если я его уроню, то он разобьется на миллион таких же, только поменьше, а если я соберу их вместе, они снова мягко и гладко сольются в одно целое.

Я все улыбалась и улыбалась маленькому серебристому шарику. И представить себе не могла, что они сделали с миссис Моул.

Черный «Кадиллак» Филомены Гини протискивался сквозь плотное предвечернее движение, словно правительственный лимузин. Скоро он окажется на одном из коротких мостов, плавной дугой возвышающихся над рекой Чарлз, и тогда я, не думая, распахну дверь и, петляя в потоке машин, добегу до ограждения. Один прыжок – и вода сомкнется у меня над головой.

Я лениво свернула пальцами салфетку в маленький, размером с таблетку, шарик и принялась ждать удобного случая. Я располагалась посередине заднего сиденья между мамой и братом, которые оба чуть нагнулись вперед и вбок к дверям, словно наклонные барьеры.

Прямо перед собой я видела красно-коричневую, как кусок тушенки, шею водителя, стиснутую между синей фуражкой и плечами синего пиджака. А рядом с ним, словно хрупкая экзотическая птичка, виднелась шляпка с изумрудного цвета перьями, надетая на серебристо-седую голову Филомены Гини, известной романистки.

Я не очень понимала, почему появилась миссис Гини. Все, что я знала, – это то, что она заинтересовалась моей судьбой, поскольку в свое время, на пике творческой карьеры, тоже попала в сумасшедший дом.

Мама сказала, что миссис Гини прислала ей телеграмму с Багамских островов, где прочла обо мне в одной из бостонских газет. В телеграмме миссис Гини спрашивала: «Дело связано с парнем?»

Если бы здесь был замешан какой-нибудь парень, миссис Гини, разумеется, не проявила бы никакого участия. Но мама моя выслала ответную телеграмму: «Нет, дело в писательстве Эстер. Ей кажется, что она больше никогда не сможет писать».

Поэтому миссис Гини прилетела в Бостон, вытащила меня из переполненного отделения городской больницы и теперь везла в частную клинику с лужайками, площадками для гольфа и садами, как в каком-нибудь загородном клубе, где будет платить за меня, словно выдав стипендию, пока ее знакомые врачи меня не вылечат.