«Попаданец» на троне. «Бунтовщиков на фонарь!» - Герман Романов

Господа атаманы чиниться не стали, уселись на корточки — хорунжий взял бутыль, встряхнул рукой. Не пожадничали станичники, чарки на три оставили зелья. Приложился к горлышку и в пару глотков выпил половину приличной водки. Зацепил кинжалом ломоть свинины и зачавкал с удовольствием, разрывая крепкими зубами полусырое, но горячее нежное мясо.

Урядник споро допил остаток, а штоф вышвырнул в кусты — кацапы найдут, обрадуются. Вытянул из сапога ножик с длинным узким лезвием, нацепил на острие свинину и отправил в рот. А следом зубец чеснока с перьями лука вдогонку послал, утробно зачавкал…

От костра шел дурманящий запах. Донцы раздобыли где-то пластину кирасы, согнули по краям, и получился противень. Вот на нем-то и зажарили толстые ломти нашинкованного саблей поросенка. Последнего взяли трофеем на гвардейских подводах, что провиант в казармы Семеновского полка везли.

Каптенармусы посягательству донцов ни словом, ни делом не противились, так как сами тряслись овечьими хвостами, когда казаки их обступили.

Убивать изменников не стали — люди-то подневольные, но щедро прошлись плетьми по розовым раскормленным ягодицам. Потом в Гатчину с конвоем из двух казаков направили, там войсковой старшина для таких узилище устроил в бараке. А сейчас донцы готовились плотно перекусить, вот только доесть дармовую свинину они не успели…

По тракту споро рысили две кареты, по четверке лошадей в запряжке каждая. Да при охране солидной — спереди и сзади шли дробной рысью по полдюжины драгун в зеленых мундирах, да еще по вооруженному гайдуку сидело на запятках каждой кареты.

Но охрана — то дело привычное по последним временам и нынешним местам. Как развел государь-император милости к татям шатучим, послабления им сделал, так и обнаглел разбойный люд, размножаться стал неимоверно. Не только обозам, но конному и пешему прохода не стали давать, и даже в самом Петербурге наглые лихие люди грабежи оружные творить во множестве стали.

Так что вскоре пришлось ланд-милицию и драгун на трактах ставить караулами крепкими, разбойничков начать отлавливать да на суд государев таскать. Но вот головы уже не рубили, как тридцать лет тому назад — ныне клейма воровские выжигали да в Сибирь высылали, на каторжных работах пускай оставшуюся жизнь морозятся.

Вот и шли кареты спешно, но с великим опасением, и надежной охраной сопровождаемые. Но не ведали, что не лихих людей нынче опасаться надо, а иных, что службу царскую справляли…

— Кто такие, как думаешь, Платон? — Вопрос хорунжего не застал урядника врасплох. Оба были давно зрелыми казаками, с детства вместе росли, в одних и тех же походах кровь проливали да славу казачью искали.

И сейчас разница невелика была — Платон старшим урядником был, или пятидесятником по-старому, а Семен Куломин, друг его закадычный, в офицеры выбился, первый чин хорунжего получил. И сейчас со своей полусотней тракт обложил, а сотник Игнат Жуков со второй полусотней к югу отошел, крестьянские обозы с провиантом от столицы отворачивать…

— Знатный боярин жалует, с повелением царицыным, а иначе бы не драгуны с ним были бы, а холопы, гайдуки вооруженные, — голос урядника ровен, а чего казаку беспокоиться, если их втрое больше, чем охраны. Одними плетьми такую охрану разогнать можно.

— Ну тады посмотрим, что боярин везет! Скажи донцам, пусть пики к бою готовят, справим службу царскую…

Не были готовы гарнизонные драгуны к столь внезапному нападению донцов — вздрогнули все, лихой степной свист заслышав да наводящее на татар крымских дикий ужас казачье «ура». Остановили коней и, признав донских казаков, палаши из ножен обнажать не стали — бесполезно сопротивление, всех положат на месте пиками да саблями.

И кареты остановились, вот только из них никто вылезать не стал, за дверцами затаились. Быстро разоружив охрану, казаки обложили со всех сторон кареты. Пики и пистолеты держали наготове, а урядник Платон Войскобойников громко скомандовал:

— Эй, в каретах — выходи наружу все, а то стрелять будем!

Казаки вокруг карет закружились, пики и сабли держа наготове, а некоторые донцы ружья и пистоли на карету подняли. Но только ожидали недолго — отворились дверцы с атласными занавесками, показался бархатный башмак с золотой пряжкой, а вскоре и седой сенатор в красном мундире на божий свет показался.

А вот держался государев муж неподобающе — глазенки бегали по сторонам, ручонки тряслись. За эфес короткой шпажонки, что у бедра болталась, даже хвататься не стал.

А вот второй пассажир, в мундире лейб-гвардии Измайловского полка, зыркал по сторонам злобно, спесиво и с ненавистью смотрел на казаков, но облаивать не стал, понимал, видать, что зубы в глотку вобьют. Но эфес шпаги так сдавил, что костяшки пальцев побелели. Он и заговорил надменно:

— Я по делу государственному еду. Почему же препятствия мне чините, гнева государыни нашей не боитесь?!

От такого заявления казаки не просто повеселели, разом захохотали. Но больше всего был рад хорунжий — войсковой старшина Измайлов особо приказывал гонцов и видных изменников, с поручениями едущих, хватать и с бережением к императору Петру Федоровичу доставлять.

Семен Куломин бросил взгляд на вторую карету — дама в годах, в богатом платье, две девчушки, судя по всему ее дочери, и служанка. А сенатор ликом на девчонок похож, видать, отец им. Из Петербурга свою семью вывозит, да еще с майором гвардейским. Подумал немного хорунжий да весело бросил своим казакам:

— Вяжи изменников, донцы, крепко вяжи. Батюшке-царю Петру Федоровичу ноне знатный подарок отвезем…

Петергоф

Снизу донеслись приглушенные матерки, и Петр выглянул в окно. Голштинец не удержался на оштукатуренной стене и с отборной руганью свалился вниз. Теперь сидел на земле и горестно баюкал руку — или ушибся, или сломал, и тихо сквернословил.

— Сидите внизу, я сейчас веревку свяжу из простынь и вам сброшу, а то ноги переломаете! — остановил он своих конвойных и повернулся.

Глаза быстро обшарили комнатенку. Судя по всему, для фрейлин, везде розовое да белое, сплошные кружева и зеркала. Дверь тут крепкая, на запор изнутри задвинутая.

«На запор?! Опаньки, кто-то здесь явно прячется — либо под ложе залез, либо в шкафу хорошо заховался. А теперь осторожненько глянем под широченную кровать, намного большую, чем у меня, императора. Вот бы с бабой на ней покувыркаться. Никого нетути».

Петр подошел к шкафу. Прислушался и ухмыльнулся.

— Вылезай, красавица, из узилища. Верный рыцарь в окно пришел, от насильников тебя уберечь, покажи свой лик светлый!

Створка шкафа приоткрылась, и Петр сглотнул — действительно угадал. Но красоток оказалось две, с распущенными длинными волосами, в прозрачных ночных пеньюарах, кружевных, цвета истомленной девственности. И, вопреки обстановке боевой, в штанах сразу же стало тесно.

Смазливые девочки, с волнительными крутыми бедрами, небольшие тугие груди, стройные ножки — куда там до них рыхлой Елизавете с ее телесами. И с чего он на нее залез прошлой ночью?