Миры Бесконечности - Акеми Дон Боумен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Колонисты танцуют вальс, смеются и пьют шампанское из наполненных до краев бокалов, словно проводят лучший вечер в своей жизни.
Мне же хочется оказаться как можно дальше от танцующих, поэтому я пробираюсь к раздвижным стеклянным дверям в задней части комнаты и выхожу на балкон шириной с само здание. А когда добираюсь до перил, выглядываю за край здания, чтобы насладиться красотой внизу.
Колонисты прохаживаются по двору с напитками и закусками в руках. Они восхищаются многочисленными скульптурами, расположенными меж цветочных клумб. Некоторые из них сделаны из мрамора, а какие-то из стекла. А над их головами покачивается еще больше зачарованных фонарей, мерцающих в темноте, словно они скрывают истинное пламя в своих сердцах.
Я хватаюсь за перила, впиваясь кончиками пальцев в шершавый камень. Это так… ошеломляет. Мир Колонистов так прекрасен, что нужно время, чтобы к нему привыкнуть.
Но здесь есть секреты. Секреты, которые нужны Поселению.
Я отталкиваюсь от перил и направляюсь к одной из лестниц, но мое внимание привлекает комната на другом конце балкона. За огромными окнами находится помещение с черными стенами, освещаемое лампами, расположенными над картинами.
Это галерея.
Любопытство берет верх, и я отступаю от лестницы и направляюсь туда. Внутри царит тишина. Видимо, Колонисты предпочли отрываться на вечеринке скорее всего потому, что видели эти картины уже сотни раз.
В отличие от меня. И, возможно, у меня не появится другого шанса посмотреть на них. Правда, блуждание по галерее в одиночестве совсем не соответствует наставлению Анники «смешаться с толпой». Но мне хочется посмотреть на трофеи герцогства Победы. Хочется посмотреть, во что они оценивают человеческие жизни.
Я иду от картины к картине, впитывая темные краски и необычные техники исполнения. Меня всегда слегка угнетали картины, написанные маслом, которые я видела в художественных галереях, но здесь искусство отражает не просто печаль. Оно переполнено болью.
Расположенные здесь холсты написаны во всех возможных стилях, но все отражают отчаяние, которое наполняет воздух мраком и холодом, выбивая меня из колеи.
Зачем кто-то собрал такую коллекцию безысходности?
Или боль – единственное, что у людей получается выразить на холсте?
Я смотрю на картину, изображающую ребенка, который падает со звездного неба в руки поджидающего гоблина, когда краем глаза замечаю какое-то движение.
Я резко поворачиваюсь, и из тени выступает фигура, словно существо из странной сказки.
Словно создание смерти.
На стеганом бордовом жилете, закрывающем его грудь, вышита черная эмблема двуглавой виверны, глаза горят золотом, а зубы сверкают в оскале.
И все внимание герцога Войны устремлено на меня.
Стараясь подражать Наоко и сохранить присущее ей самообладание, я надеваю маску безразличия с оттенком уважения. Правда, стоящий передо мной Колонист его не заслуживает.
Улыбка принца Эттора сочится самодовольством:
– Ты пришла сюда из-за картин или изнываешь от скуки на вечеринках так же, как и я?
– На самом деле я забрела сюда по ошибке, – стараясь сохранять голос спокойным, говорю я.
А затем приседаю в реверансе и опускаю взгляд в пол, как репетировала множество раз. Когда я выпрямляюсь, то вижу, как его взгляд скользит по мне, словно он пытается высмотреть все мои тайны.
– Не бойся сказать мне правду. Вечеринка и правда скучная, – возражает он, проводя тонким пальцем по темному лбу. – И это я еще мягко выразился.
Мне хочется спросить, почему он не в своем дворце в герцогстве Войны, где также проходит Фестиваль Рассвета, но я слишком его боюсь.
Эттор смотрит на одну из расположенных поблизости картин – выполненную маслом в замысловатой технике и изображающую пернатое существо, которое сидит на крыше фермерского дома и наблюдает за детьми, играющими на поле с сеном, – и его лоб хмурится от мыслей.
Музыка эхом разносится по коридору, призывая вернуться в переполненный Колонистами зал и пуститься в пляс. И мне действительно следует это сделать. Не стоило уходить так далеко от главного зала.
Оставаясь в одиночестве, я становлюсь хорошей мишенью.
– Люди такие хрупкие, – задумчиво произносит Эттор, не сводя взгляда с мазков кистью. – У них есть способность оставаться сильными – сопротивляться, – но почему-то мало кто это делает. Большинство предпочитают зацикливаться на собственном отчаянии. И это заставляет задуматься: почему мы стремимся быть такими же, как они?
Я молча смотрю на картину. Хватит одного неверного взгляда, чтобы выдать себя.
– Мы забрали их сознание, подарили им покой, но все же… – Эттор взмахивает рукой в сторону картины. – Их слабость изливается даже в искусстве. Словно где-то в глубине души они все еще что-то осознают.
– Осознают? – выпаливаю я.
Анника никогда не упоминала, что люди, принявшие таблетку, могут сохранять частичку разума.
Неужели этого хотела королева Офелия? Чтобы люди превратились в слуг, выполняющих любую команду, но при этом осознающих свои действия?
От этой мысли к горлу подкатывает тошнота.
Возможно, Гил был прав, когда говорил, что я ничего не знаю об этом мире.
Когда Эттор отрывает взгляд от картины, на его лице вновь появляется самодовольство.
– Люди, живущие здесь, не должны чувствовать печали, но при этом изображают ее так, словно их сердца отяжелели от нее.
Я старательно прячу дрожащие пальцы в складках юбки и слегка отступаю от принца к висящей рядом картине. Темные линии и тени притягивают мой взгляд, и я вижу перед собой портрет женщины, баюкающей черное, как сажа, одеяло. От него к полу тянутся нити, отчего создается впечатление, будто она сжимает тьму в своих руках.
Будто она цепляется за смерть.
Рядом тихо хмыкает Эттор, словно догадывается, что я осознаю символизм картины.
– Вот почему люди навсегда останутся слабыми. Они не могут избавиться от собственной боли. У них есть возможность творить, но они тратят свои способности на картины, которые лишь подчеркивают, насколько ущербны их души.
– Неужели печаль – такой ужасный недостаток? – интересуюсь я.
– Да, если они готовы скорее рисовать, чем драться, – говорит он, и его взгляд темнеет.
«Будто у них есть выбор», – хочется выпалить мне, отчего тело напрягается. Беспокоясь, что выдаю себя, я поднимаю подбородок и изображаю мягкую улыбку:
– Кто сказал, что искусство не способ сопротивления?
Эттор внимательно смотрит на меня, отчего вся моя храбрость сменяется трепетом в груди.