Страшные истории. Городские и деревенские - Марьяна Романова

Но сейчас миллиардер взглянул на девушку глазами старухи и видел лишь то, что увидел бы любой посторонний, переступивший порог этой комнаты, — холод и равнодушие мертвого тела. Эти руки, спрятанные в кружевные перчатки, никогда и никого не обнимут больше, эти подкрашенные губы не будут улыбаться при взгляде на чье-то лицо, эти запорошенные инеем ресницы не дрогнут. Ничего и никогда не произойдет, и, по сути, эта облаченная в дорогой шелк форма ничем не отличается от килограмма замороженного фарша, который его экономка хранит в соседнем подвале.

Старик увидел, понял, и ему стало страшно — как будто бы только что, спустя много лет после реальной смерти Аннабель, он вдруг осознал, что ее действительно больше нет.

— Я чувствую, когда кому-то пора, — с грустью заметила старуха. — Меня за это никогда не любили. Считали, что глаз у меня дурной, что я недобрым словом обрекаю людей на смерть. Но разве можно в действительности повлиять на чью-то смерть? Нет, я не предрекала — просто чувствовала и шла на зов. А зачем — сама не знаю.

Старик бессильно опустился на каменный табурет и накрыл рукою сложенные ледяные руки дочери. Вдруг странное чувство появилось — ощущение последнего момента. В юности такое никогда не замечаешь, но с возрастом учишься распознавать вкус «никогда». И заранее чуять его.

В детстве вот как бывало — снимала его мать деревенский домик в какой-нибудь далекой области, и проводил он там все лето, а для мальчишки лето — жизнь в миниатюре. И появлялись у него закадычные друзья, и в последние дни августа он, прощаясь, клялся, что отныне они будут неразлучны, и расстояния — ничто для настоящей мужской дружбы. А потом начиналась привычная жизнь, школа, какие-то новые впечатления, и уже к октябрю он почти забывал лица тех, кто казался таким важным. И это маленькое «никогда» было для него не трагедией, а естественной частью круговорота бытия.

А с возрастом он стал острее чувствовать вроде бы и неважные для общей линии моменты разлуки. Побывал в Южной Африке, стоял на скале над морем и смотрел, как смешно пингвины скатываются с песчаной горки, — и вдруг пришла мысль, что ему уже под восемьдесят, и поездка была случайной, и послезавтра — рейс в Москву, и он больше никогда не увидит это море с белыми кудрявыми чубчиками на макушках волн. И казалось бы — на что ему сдалось именно это море, уж сколько в жизни его было и чужих стран, и морей, и скал, но почему-то вдруг защемило сердце. Так люди относятся к покойным. Был некий человек где-то на обочине твоей жизни, и не звонил ты ему почти никогда по доброй воле, а если вдруг случайно где-то встречал, улыбался ему тепло и говорил непременное: «А давай как-нибудь отобедаем там-то, а?» И человек радостно соглашался, и вы расходились, чтобы опять забыть друг о друге на месяцы. И сколько раз забывал ты о дне его рождения, и сколько раз не позвал его на какую-то вечеринку, потому что счел его присутствие лишним.

И вдруг ты узнаешь, что этот человек мертв. Приходит приглашение на панихиду или просто случайно кто-то сообщает об этом. И что-то странное происходит тогда — мысли возвращаются к образу мертвеца, и даже снится он иногда, и как будто бы сожалеешь, что трубка твоего телефона больше не скажет его голосом «привет».

Колени старика подогнулись, он рухнул на пол. Неотрывно смотрел он на бледное искусно подрумяненное лицо мертвой дочери, и вдруг показалось ему, что ресницы ее слегка дрогнули, а склеенные губы пошевелились.

Девушка как будто бы сглотнула и поморщилась, словно от боли. Старик не верил своим глазам — он забыл и о печальных размышлениях, и о странной старухе, которая, должно быть, все еще находилась в склепе, и вообще обо всем. Существовал только он и Аннабель, которая вопреки законам мира, знакомого старику, начала просыпаться. За долгие годы, что ее тело провело в тайном склепе, он забыл и о том, что такое нежность, и уж тем более о том, как она может быть проявлена.

Дочери наконец удалось распахнуть глаза — усилие ослабевших за годы мышц выиграло у хирургического клея. Взгляд Аннабель был совсем не таким, как запомнилось отцу, — не ясным и теплым — а пустым, как у силиконового манекена из дорогой витрины. И расфокусированным каким-то. Будь это чужой человек, старик испугался бы, но это же Аннабель, родная, любимая младшая дочка, давно мертвая. Он дышать боялся — а вдруг все это мерещится, не спугнуть бы, ибо иллюзия все равно слаще мира, в котором он вынужден жить уже столько лет.

Происходившее завораживало — как будто бы на его глазах распускался сказочный цветок, ядовитое и удивительно прекрасное растение, как большая венерина мухоловка, пожирающая плоть. Вот и подкрашенные губы расклеились, красавица тяжело вздохнула, и старику показалось, что изо рта у нее пахнет пылью, тиной и немного спекшейся кровью, — как будто ее нутро пропитанными кровью тряпками набили.

Она повернула голову — сухо треснули позвонки, но девушка даже не поморщилась, — и наконец их взгляды встретились. Но ни радости узнавания, ни удивления, ни испуга не было на ее спокойном белом лице. Красавица расправила сложенные на груди руки и потянулась к отцу — у того в голове промелькнуло, что дочь еще не знает о случившемся с ее пальцем, о том, что плотные кружевные перчатки надеты на нее не просто так, а чтобы скрыть изуродованную руку. Что она теперь скажет, не будет ли сердиться, что он не сохранил красоту ее плоти?

Отвердевшие руки заключили его в объятия, и старик почувствовал горячие слезы на щеках, хоть до того был уверен, что вообще не умеет плакать. Кажется, он что-то шептал, и вдруг ему стало трудно дышать, он даже сначала не понял, что случилось. Белые руки — кружево длинных перчаток царапало его кожу — сомкнулись на шее старика, сдавили с нечеловеческой, потусторонней силой.

Об этом случае потом долго писали газеты. К этому дому потом водили нелегальные ночные экскурсии. «Самые жуткие места нашего города» или что-то в этом роде. Еще бы — миллиардер много лет держал труп собственной дочери в специально построенном подвальном холодильнике. Столько лет жил с этим мрачным секретом и умер, не расплескав его, — умер там же, в подвале, рядом с гробом-ложем.

Причину смерти, кстати, врачи сочли странной. Стремительный отек Квинке — старик, видно, и сам не понял, почему вдруг его горло превратилось в непроходимую соломинку, почему такой естественный процесс — дыхание — стал невозможным. При этом на лице переставшего дышать старика навсегда застыло выражение удивленного счастья — словно он увидел родное лицо после долгой разлуки. Или еще какое-то чудо.

Но ведь никого рядом не было. Ничьих следов в доме не нашли. Только сам богач, ну и дочка его умершая — Спящая Красавица, как тут же назвала девушку падкая на пафос желтая пресса.

Я никому и никогда об этом не рассказывала.

Когда мне было двенадцать лет, одна из школьных подруг отозвала меня в сторонку на большой перемене и возбужденно прошептала: мол, к ней в руки попала странная тетрадь, по всей видимости принадлежавшая ее прабабке, умершей на днях.

— Я с бабкой почти не общалась. Есть какие-то смутные воспоминания из детства… Но последние годы она была совсем плоха: ничего не видела, не слышала и не соображала. Я ее побаивалась. И вот она умерла, и моя мать поехала разбирать ее вещи, и меня с собою взяла. Убираться было легко: почти все в мусор. Бабка до девяноста лет дожила, но ничего хорошего не нажила — сплошная ветошь. Но мать боялась пропустить какие-нибудь фотографии. А мне было скучно. Ну я и просматривала тоже бабкины бумажонки. Надеялась открытку найти или брошку. И вот попалась мне тетрадка эта, я ее машинально положила в сумку. Думала, что рецепты. А там… Сама посмотри.