Восхождение - Анатолий Михайлович Медников

— Дисциплина — душа порядка на стройке, — продолжал он говорить, — только та дисциплина, которая сознательно вошла, как говорится, в состав крови, в каждую клетку сознания. А на нашем темпированном производстве, когда тебя сама минута дисциплинирует, как же иначе? Иначе нельзя нам жить! Володя, — Бондаренко кивнул в сторону бригадира, — расскажет про наши успехи, а я хочу остановиться на вопросе партийного и комсомольского влияния, скажу о проступках товарищей, которые портят нам общую картину.

— Конкретней, Иваныч, общая картина нам ясна! — крикнул такелажник Николай Куракин.

— Будет и конкретно, — пообещал Бондаренко, — а пока я вам вторую свою мысль формулирую. А именно: дисциплина — это и есть совесть рабочего, это его честь. Сказал — сделал! Обещал — выполнил! Как часы! Чтобы ни у кого сомнения не вызывало, что обещанное будет реализовано в срок. И всегда в этом деле впереди коммунисты, комсомольцы. Это для нас закон. А если человек своей рабочей честью не дорожит, то ему до лампочки и честь бригады. Какое же мы предприятие коммунистического труда, товарищи, если у нас люди будут опаздывать к началу смены, во время работы куда-то там отлучаться без дела, не дорожить каждой минутой монтажа, площадку строительную загрязнять и тем подводить руководство... — Бондаренко снова кивнул в сторону Копелева и перевел дыхание после длинной фразы.

А Копелев вспомнил: был такой случай, неприятное совпадение — вечером в управлении вывесили приказ Ламочкина о соблюдении чистоты и порядка на строительных площадках и личной ответственности за это бригадиров, а на следующее утро сам Ламочкин пожаловал на участок потока № 4.

Идет Герман Иннокентьевич, рядом с ним Копелев, проходят мимо окон первого этажа монтируемого здания, а в этот момент две девушки-штукатуры, Надя Шубина и Маша Потапкина, не глядя в окно, швыряют через него мусор — и прямо под ноги Ламочкина.

Немного запачкали костюм начальнику управления. Досталось и бригадиру. Копелев не удержался, усмехнулся — надо же так! А Ламочкин рассердился не на шутку. Не из-за костюма, хотя начальник управления аккуратист, а из-за столь очевидного пренебрежения к его приказу.

Герман Иннокентьевич не спросил даже у бригадира фамилий провинившихся, бросил только через плечо:

— Твои умельцы?

— Мои, но ведь они, девчата, не видели нас, — пытался оправдаться Копелев.

— Твои — значит, и выговор тоже твой. Завтра будешь в приказе, — спокойно пообещал начальник управления.

И точно, он сдержал слово. На следующий день Копелеву был объявлен выговор в приказе и там же распоряжение: у маляров Шубиной и Потапкиной снять двадцать процентов премиальных.

— Да, было дело, — с улыбкой вслух произнес Копелев.

Потом среди сидящих на земле перед вагончиком поискал глазами Шубину и Потапкину. Нашел и заметил: обе они опустили головы.

— Вот то-то и оно! — продолжал Бондаренко. — Но это еще цветочки, а вот произошло у нас ЧП, как в армии говорят, чрезвычайное происшествие. И об этом хочу сказать, потому что правильно бригадир отметил, без дисциплины нам не освоить новый темп: два с половиной дня — этаж. А «герой события», в кавычках, товарищ Зайцев Толик, наш маляр. Он прогулял, то есть опоздал из отпуска, не больше не меньше, как на девять дней. Пускай выходит к народу и сам расскажет, как он дошел до жизни такой, — предложил Бондаренко и взглянул на Копелева, ища одобрения.

— Можно и так, пусть сначала расскажет Толик, — согласился Копелев. — Тебе слово! — позвал он Зайцева и не удержался от улыбки, хотя понимал, что именно он, председательствующий, не должен сейчас снижать серьезного тона обсуждения.

Копелев давно уже питал душевную слабость к маляру Зайцеву, которого никто в бригаде и не называл иначе чем Толик. И сам он себя тоже именовал Толиком, и потому, видно, что привык, а еще и от укоренившегося самоощущения недостаточной своей самостоятельности, душевного неустройства человека, который ни в делах, ни в личной жизни не обрел еще зрелости и успеха.

Объяснений к этому было немало, и одно из них, быть может, коренилось в нелегком Толином детстве, о котором Копелев узнавал понемногу от самого Зайцева в минуты откровенных бесед.

Толик родился под Москвой, около местечка Красная Пахра. «Там еще писательский городок есть», — сказал он Копелеву, который и сам слышал об этом дачном местечке.

Отец Толика, охранник одного из санаториев, сильно пил, во хмелю буянил и бил мать, работавшую нянечкой в детском саду. Однажды шестнадцатилетний Толик вступился за мать, схватил отца за руки. После этого Толик не разговаривал с отцом несколько лет.

Жизнь в семье стала трудной, это отражалось и на учебе. Толик, как он сам выразился, «из школы сбежал», не закончив седьмой класс, но поступил в производственно-техническое училище (ПТУ) и вышел из него со специальностью маляра.

Копелеву Толик не раз признавался, что малярное дело его не увлекает.

— Все время трешь и трешь, ручная работа.

— Но это смотря как тереть. Если механически — неинтересно, а если с толком и думать о том, чтобы все вышло красиво, глаз радовало, так это другое дело, — возразил Копелев.

— Меня не забирает, не мужское занятие, Владимир Ефимович.

— Не согласен.

— Да и окружение...

— Что за окружение? — поинтересовался Копелев.

— Одни женщины кругом. С кем-нибудь поделишься словом, а завтра уже все бабы знают. Они меня все ковыряют и ковыряют.

— Как это? Дразнят, что ли?

— Дразнят, подсмеиваются. Как перекур, так они собираются в кружок, и пошли бабьи дела, сплетни там всякие, а мне это скушно, а я, Владимир Ефимович, ищу мужской компании.

— Мужской, значит, — переспросил Копелев, — и работы, выходит, более мужской?

— Если можно. К малярству душа не клеится, — попросил Толик.

Копелев слушал тогда Толика с пониманием и немного с той веселой снисходительной иронией, которая опять же была настояна на добром, близком к отцовскому чувстве по отношению к незадачливому Толику. Женщины из бригады Нины Климовой, как это случается порою там, где среди женщин один вот такой нескладный и неуверенный в себе парень, действительно хотя и беззлобно, но постоянно