Паноптикум - Элис Хоффман

Вскоре после этого у него родился новый план, связанный с Гудзоном. Когда я плавала в реке, я действительно была в одиночестве, была свободна. Я буквально влюбилась в Гудзон. Поскольку это происходило ночью, то я не должна была больше устраивать этих гнусных представлений, так что он стал моим избавителем. Я мечтала о встречах с ним, как вскоре после этого стала мечтать о молодом человеке, увиденном однажды в лесу. Он тоже представлялся мне кем-то вроде спасителя, перед которым я могла раскрыть душу. Это были первые вспышки любви, и, благодаря им я, вопреки своему нынешнему положению, вновь обрела веру в мир.

Но все изменилось после моего последнего заплыва. Река, всегда дававшая мне утешение, на этот раз принесла несчастье – утонувшую девушку. По пути домой я опять вспомнила «Джейн Эйр», запертую на чердаке сумасшедшую, которая сгорела там, не в состоянии выбраться. Если ждать слишком долго, можно остаться пленницей навсегда, и даже если ты в конце концов отважишься на прыжок, будет уже поздно. Когда мы вернулись домой с трупом молодой девушки, мне велели идти прямо в свою комнату. Я повиновалась. Поднявшись к себе, я посмотрела через окно на задний двор. Я дрожала во влажной одежде, мокрые волосы висели вдоль спины. Но внутри у меня все горело. И это была не лихорадка, а медленно тлеющая ненависть. Я видела, как отец с возницей несут труп в подвальное помещение. Утром на полу все еще будут лужи сырой речной воды, и мне придется их вытирать. Но это меня не беспокоило. В эту ночь я поняла, что меня ждет, каков мой удел.

Мое предназначение было в том, чтобы не покоряться ему.

.

ХОТЯ В БРУКЛИНСКИХ САДАХ расцвела сирень и они покрылись дымкой зелени, в музее по-прежнему царило затишье. На платанах стали распускаться листья, но самым верным признаком весны была жидкая грязь в щелях между досками тротуаров. Даже на Кишке не наблюдалось обычного буйства, так как все ипподромы на острове были закрыты, а азартные игры запрещены с целью искоренить порок и преступность. Тем не менее на Оушен Парквей все еще устраивались противозаконные гонки, обычно при свете фонарей.

Флотилии рыбачьих лодок заполнили бухты Грейвсенд и Шипсхед, и вскоре деревянные причалы были завалены окунями и моллюсками, а также мидиями из Кони-Айлендской протоки. Воздух поголубел, что свидетельствовало о приближении теплой погоды, а Музей редкостей и чудес был по-прежнему закрыт. Цапля, покружившись над музеем, решила свить гнездо на печной трубе. Когда налетавшие с моря порывы холодного ветра хлопали незакрепленными ставнями, громоздкая птица испуганно взмывала в воздух. В другие годы в это время уже нанимали плотников, чтобы те раскрыли и закрепили ставни, которые заколачивались на зиму, чтобы защитить экспонаты от света. Они также исправляли бы повреждения и устанавливали рекламные щиты, приглашавшие в музей. Но этой весной у Профессора не было времени заниматься подобными вещами. Он запирался в своей мастерской с самого утра и редко выходил оттуда, отказавшись от регулярного приема пищи и по несколько дней не меняя одежды, хотя она пропитывалась запахом химикатов. Когда вонь становилась невыносимой, Морин подавала ему чистую накрахмаленную рубашку, которую он с ворчанием надевал. Он был рассеян, его горящий взгляд был устремлен куда-то далеко за пределы дома.

– Он что-то затеял, – с беспокойством говорила Морин. О планах хозяина она ничего не знала, но лихорадочный блеск его глаз, признак одержимости, был ей знаком. Было ясно, что у него созрел очередной богомерзкий замысел. – Чего доброго, у нас появится медведь за обеденным столом или какой-нибудь циклоп, развалившийся в кресле. Надеюсь только, что это будет не змея в кухонной раковине.

Морин пошла развешивать белье, а Коралия встала на четвереньки и приложила ухо к широким сосновым доскам пола, пытаясь услышать, что происходит в подвале, но никаких внятных звуков снизу не доносилось. Ей не давала покоя мысль об утонувшей девушке. Она знала, что отцу не терпится представить миру нового монстра – это, по его словам, был единственный способ поправить дела.

– Думаешь, я заставил бы тебя плавать перед этими болванами, если бы нам позарез не нужны были деньги? – говорил он, как будто это было естественным объяснением того, что он заставлял ее делать. – Нам нужен настоящий успех!

Коралия предпочла бы питаться крохами и жить, как мышь в подполе, нежели подвергаться подобным испытаниям.

– Неужели нет какого-нибудь другого способа добиться его? – спрашивала она.

– Есть, но еще хуже, – отвечал он лаконично и загадочно.

Жили они теперь бедно, на обед был только суп с хлебом. Морин жаловалась, что денег, которые ей дают на хозяйство, едва хватает на крупу. Коралия хотела бы поделиться с Морин своими соображениями по поводу отцовских планов, но эти грязные вечерние выступления словно околдовали ее и лишили дара речи. По утрам она уничтожала следы своего унижения, выбрасывая пустые бутылки и остатки сигар в мусорную кучу. Раз в неделю мусор сжигали. Морин уговаривала Коралию при этом зайти в дом, так как двор был полон дыма и искры от костра грозили поджечь грушевое дерево. Но Коралия сидела на ступенях террасы и наблюдала за тем, как все это сгорает.

КОРАЛИЮ все больше занимал вопрос, не скрывает ли экономка столько же тайн, сколько она сама. Дом, полный секретов, так же ненадежен, как карточный домик, и может в любой момент развалиться. Чем больше знаешь, тем больше хочешь узнать. Мысли о личной жизни служанки не давали Коралии покоя. Морин никогда не говорила, откуда она родом, есть ли у нее родные. Однажды Коралия убедилась, что у ее подозрений есть основания. В воскресенье, выходной день Морин, она случайно увидела ее на противоположной стороне Нептун-авеню. Утренний весенний туман еще не рассеялся, воздух был бодрящим. Мир был окутан дымкой, и в этой дымке Морин с ее длинными каштановыми волосами, заколотыми черепаховыми гребнями, выглядела красавицей. Туман скрывал дефекты ее лица, и оно казалось идеальным, каким, вероятно, было до того, как ревнивый жених ее обезобразил. У нее не было фотографий, снятых в юности, – она утверждала, что фотографии – баловство для богатых.

– Но поверь, – тут же добавляла она с усмешкой, – многие теряли из-за меня голову.

В это тихое воскресное утро Коралия проследовала за служанкой до того дома, где жили многие из их артистов, приезжавших на один сезон, и поднялась вслед за ней на третий этаж. Морин обернулась, словно услышав позади шаги, и Коралия кинулась обратно на лестницу. Когда она робко выглянула в коридор, Морин нигде не было видно. Коралия пошла по коридору, прижимая ухо к дверям и прислушиваясь к голосам. Наконец ей показалось, что она слышит голос Морин. Но в это время открылась соседняя дверь, из нее выглянула пожилая женщина. Коралии ничего не оставалось, как пройти мимо этой женщины в сторону лестницы. Хотя коридор был плохо освещен, Коралия заметила, что кожа женщины покрыта татуировками. По-видимому, она выступала где-то на сцене или на карнавале. «Живые чудеса» смотрели сверху вниз на тех, чьи отличия от других были искусственными, и женщина, возможно, это чувствовала. По крайней мере, выражение у нее было замкнутое и угрюмое. На ней была толстая шерстяная накидка с капюшоном, натянутым на голову. Вблизи Коралия разглядела на ее лице рисунок из цветов и виноградных лоз, ее прищуренные глаза были подведены синей и красной тушью.