Ретроспектива - Марина Повалей
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Видела я и приходы: величественные соборы, построенные создателю, туда бежала паства, ища защиты у своего бога. Создатель оставил этот мир, потому как церкви, большие и малые были закрыты и люд умирал так и не дойдя до резных створок, оставался на ступенях своих капищ. А за дверьми лежали мёртвые церковники. Ни шёлковые одеяния, ни золотые распятия, не уберегли их от смерти. В какой-то из этих проклятых десяти дней, священники отказались хоронить своих мёртвых, а быть может кладбища набиты под завязку…
Дом каждого ондолийца стал похож на другой: внутри порезанные луковицы, да тарелки с молоком — людям нужно делать хоть что-то, верить, что есть лекарство. Надежда.
Бедные люди… им неведомо, что Надежду их создатель забрал с собой, когда покидал их…
Я поднялась над городом и увидала всю Ондолию. Она показалась мне целиком и каждым домом по-отдельности. И везде всё одно: смерть, горе, беда. Мёртвые, что ещё вчера бежали из своих городов ища спасения, лежат на трактах, дикий зверь не тревожит их тела. Зверю ведомо, что бежать будет некуда… нигде не спрятаться…
Потянулась к своему краю, и как наяву облегчённо выдохнула, увидав мёртвых подле закрытых границ. Не пустили, сдюжили. Разум победил жалостливую душу. Ну-ка, проверим… так и есть: торговцы уже спешат с дровами да углём, рыбаки сидят у чёрного полотна зимнего моря. Усмехнулась: этим нелюдям и холод нипочём.
Живёт Эстесадо.
И много сот лет ещё будет жить.
И как бы не плакала по мне ондолийская земля, ей меня не разжалобить: на два края я не разорвусь. На всех меня не хватит, но, чем смогу — помогу…
Из сна вынырнула как из того моря, чей солёный вкус токмо что на губах был.
Встретила взгляд девушки своей, другая дремлет. Детки уже тоже проснулись, ручками разворошили пелена, слепые ещё глазки глядят внимательно. А подле, подперев край кровати Файлирс спит.
Детей унесли, а я одеваться побежала, стараясь не разбудить короля.
— Эля, ты чего, в рань такую, — раздалось с кровати. — Иди ко мне.
Я недолго думала. Дела успеются, а за всеми горестями так мне не хватало этого, тепла его.
Нырнула с монаршьей спины, водицей обтекая огромное тело. Руку мою он тут же сцепил на своей груди, принявшись каждый пальчик зацеловывать.
— Чудо сотворила… — молвит между поцелуями, — брата мне вернула, — ещё поцелуй, — как мне отблагодарить тебя, небожительница, если нет такой платы, что достойна тебя…
Сердце моё птицей забилось в горле. Всякой я для него уже была: и мышкой, и девкой, и целительницей уважаемой, и княгиней, что равная, но вот к миру другому он меня доколь не причислял…
— Есть один способ, — целую могучую спину, плечи, — уж неведомо мне, по карману ль он тебе, — смакую вкус его кожи, что мыльным камнем едва отдаёт. Тот смешался с его вкусом, особым, мужским, чуть солоноватым и пряным…
— Что любо тебе, всё отдам, — на выдохе.
Я высвободила руку из его оков и скользнула ею вдоль мужского тела. Ощупывая, оглаживая, не прекращая целовать, каждую впадинку, выемку, бугорок… добралась до паха и сомкнула пальцы на члене вместе с его хриплым вздохом.
Вверх-вниз. Медленно, потом быстрее. Меняя ритм, что ведом лишь моей руку.
— Себя отдай мне навек, — горячо прошептала в самое ухо, пройдясь языком по хрящику. Поймала лёгкую дрожь его и сама чуть не задрожала.
Пусть, мне пока и нельзя его принять, то не повод, дабы совсем себе в ласке отказать.
— Я итак твой…
Я сжала член посильнее, и в голову ударили картины наших ночей: как брал он меня своей плотью, как сама я исходилась от жадности до его тела, что насытиться не могла… то удовольствие, что тогда испытывалось, в виски дало, словно наяву всё только случилось. Как после вина в жар меня бросило, а он, будто почувствовал, перекатился, надо мной навис.
— Ведьма моя, — поцелуй до дна. Как если бы кончился воздух в Ондолии, окромя того, что в его устах.
А пока пил он меня, руки уже груди мнут, да подол задирают. Когда тронул лоно, я содрогнулась, казалось, ещё миг и лопнет мир, на мелкие куски разлетится. Но губы уже лицо целуют, а пальцы его водят и растирают, лишь метаться по подушке могу, не в силах ни снести, ни оборвать.
Притянула своего короля за вихры к груди, силой заставляя… он понял.
Чуть ли не с урчанием тыкается носом, губами в мягкие шары, лишь соски обходя…
Открыла веки, и тут же первый луч солнца поймала глазами в его волосах. Запустила пальцы, массируя кожу — повелитель мой чуть не зарычал, от грудей оторвавшись, глаза, что стеклянные. Снова впилась в уста, пользуясь его состоянием и повалила на перину, сама же поверх уселась.
— Эля… нельзя же нам пока…
Отвечать не стала, но и глаз не отпустила, лишь члена коснулась, не разрывая взглядов.
Медленно спускаться начала, приглядываясь, примеряясь. А он понял, то ясно стало по тому, как пальцы его сжали мои бёдра, да я выскользнула и не тянучи дольше коснулась губами его естества. Сперва коротко, как играясь, а после дольше. Лизнула языком головку, наслаждаясь музыкой — его выдохом сквозь зубы, сжала губами и вобрала в себя так много, как смогла.
Шипение и едва слышная брань, а крепкие руки вцепились в волосы, не больно, но намертво. Так, что не выбраться… я и не думала. Подчинилась его воле со всем пылом, на кой только способна, стала вбирать его в себя, ловя судороги и сама вся дрожа.
Его, мужской запах опьяняет и чем больше ласкаю, тем больше сама дурею. Всё смешалось, где его удовольствие, где моё — ничего не ясно, одним целым всё стало. Когда с пульсацией пряное семя мне в горло полилось, лишь испив всё до капли, я дала ему себя наверх потянуть.
И снова его язык во мне, а разум всё не яснеет, тело млеет, словно моя разрядка то была, не его.
Пальцы Файлирса ласково и бережно на моём лоне, а он следит, глаза ястребиные бдят за лицом, слух отмеряет дыхание.
И когда он нашёл ту точку, лишь надавил на неё, чуть поглаживая, как разлетелась
