Сто первый - Вячеслав Валерьевич Немышев

Если бы Полежаеву рассказали потом, что он говорил, он бы не поверил. Майор нес всякую дурь:

— Ща-а… я пальчики отогну и гранатку у тебя заберу. Станцуем последнее салонное танго — а? Во-от последний остался… Теперь поживем. А-аа… поживем, говорю, лошадь?

Открутив взрыватель, он бросил его на снег; через три секунды под колесом щелкнуло почти как Петюнина хлопушка. Гранату майор сунул в карман. Под педалями нашел Полежаев прибор замыкателя, — запрыгнул внутрь кабины, грубо столкнув с водительского сидения полуобморочную девчонку. О том, что лежало сейчас в кузове грузовика, майор старался не думать.

На кнопку девчонка нажать не успела: первыми же выстрелами ее ранило в плечо и перебило один из проводов электродетонатора. А она все жала, жала, жала…

Тут Полежаев и сообразил, что в кузове наверняка должен быть дублирующий взрыватель. И зажмурился…

Каргулов сидел на борту, развязно свесив ноги. Майор смотрел на него снизу.

— Чего?

— Часовой механизм, — Каргулов спрыгнул, протянул майору приборчик с обрезанными проводками. — П-пара минут оставалась.

Полежаев тяжело вздохнул.

— Чего заикаешься?

— Кы-кантузия.

— А-а. Бухнем?

Пили они три дня или четыре. Новый год проспали. Их не будили.

Ксюха потом ставила капельницу Полежаеву. Каргулов моложе был — сам отошел.

КамАЗ был забит селитрой и всякой взрывной дрянью. Посчитали — оказалось две тонны. Если бы рвануло, дежурный вместе со штабом улетели бы как раз к механам в автопарк. КамАЗ потом разобрал на запчасти Василич-зампотыл; девчонку-смертницу увезли в Ханкалу, больше о ней никто ничего не слышал.

Весна наступила обычная для Кавказа: с ранней оттепелью, февральской черемшой, мартовской грязью и апрельской зеленью. Выжженные сады и парки обросли молодыми жизнерадостными побегами; на улицах Грозного появилось больше прохожих, а по обочинам широких неопрятных проспектов, маленьких кривых улочек, пригородных шоссе еще с десяток поминальных крестов. На каждом — табличка с надписью: здесь тогда-то и тогда-то, во время проведения инженерной разведки погиб сапер… дальше фамилии.

Война закончилась…

Началась контртеррористическая операция. Группировка войск в Чечне численностью дошла до семидесяти тысяч. К весне усилилась активность боевиков, в госпиталях кривая потерь поползла наверх.

Протопал Буча со своим взводом сотни километров по грозненским улицам. Как на спидометр намотал тревожные мили: сколько теперь ни старайся, не скрутить военный километраж. Завертело Ивана Знамова, затянуло по горло — по самое яблочко. Новая война питала Бучину душу — наполняла ее все большей ненавистью к этому неразумному, неправедному миру.

Весной погибла Светлана Пална, та самая медсестра из центральной комендатуры.

На рынке возле Грозэнерго ее, минометчика Рената и его жену Юлю расстреляли в упор из автоматов. Ренат с Юлей собирались в отпуск, зашли на рынок прикупить зелени на стол. Светлана Пална от скуки пошла с ними. Отходная не получилась…

Близкие выстрелы подняли комендатуру в ружье.

Когда добежали до места, все было кончено.

Ренат лежал у лотков лицом вниз в луже крови. Его перевернули. С трудом разжали кулак, ветер сдул с ладони половинку сторублевой купюры. Юля полусидела как-то неловко боком, подогнув под себя ногу. Рядом валялся пластмассовый тазик, раздавленные помидоры, пучок салата.

Светлану Палну нашли чуть поодаль.

Колмогоров стоял над ее телом.

Мир покачнулся, страшно рванулась из-под ног земля. Но Колмогоров устоял, устоял и на этот раз. И много раз после Колмогоров сожалел, что видел ее мертвую, потому что живая она больше не помнилась ему, только так — с полуоткрытыми, подернутыми смертной поволокой глазами на восковом лице и красной пулевой дыркой в подбородке у самой шеи.

…В нее стреляли и стреляли, и когда она, истекая кровью — обессиленная — легла под ноги убийц, убийцы навалились на нее и, придавив стулом, обычным канцелярским стулом, ей горло и грудь, смотрели, как она испускает дух. И последним выстрелом в подбородок, под самое горло, добили ее.

Следователи фотографировали.

Колмогоров не уходил: глядел и глядел, чтобы запомнить.

Войны уже не было.

Об этом вещали дикторы на центральных каналах телевидения. Даже прокурор Юра Золотарев, честный мужик, тоже скажет и не покраснеет — что нет войны-то, нет.

Ивану приснилась Светлана Пална…

Он тогда бежал вместе с другими, прижимая к себе винтовку. Оступился у лотков на скользком, — кровь из под Рената разошлась черной лужей, — машинально глянул на убитых. Он поймал в прицеле спину, но не выстрелил, — то женщины-торговки убегали с рынка. Но стрельнул раз только в воздух. Ему не сказали — чего стреляешь понапрасну? Кто-то выпустил пару очередей в сторону развалин.

Снится Ивану…

Сизый туман, и будто город из тумана встает. Вдалеке город: дома — но крыш нет, а будто зубы торчат вместо крыш — острые, гнилые, черные. По улице идут двое, мужчина и женщина. Но Иван мужчину не узнает, а женщина — Светлана Пална. Но вдруг уже не идет она — лежит на броне; за бэтером бегут собаки, много собак, вроде Шалый, Болотниковых кобель, впереди. За спиной Ивана голос — Полежаев шепчет на ухо: «Не смотри, не смотри. Это не твое» — «А чье?» — спрашивает Иван, поворачивается, — а это Каргулов шептал, старлей контуженный. «Надо же, а старлей и не заикается, когда шепотом». Тут понимает Иван, что это же не Шурочка и не Лорка-медсестра, а другая женщина не знакомая ему, значит вправду не его, не его. Колмогорова это женщина. Как же он записку забыл отдать?.. Теперь вовсе не ко времени — горе такое. Разошелся туман. Стоит Иван на бугре, где Жоркина могила. А могилы нет — на бугре собаки лают. Присмотрелся — собаки мясо жрут. Бугор красным залит. Глянул на себя, а он — голый.

Проснулся Иван.

Рука на пол упала — холодный пол. Сон такой ясный, четкий. Сел Иван на кровати, раскашлялся. Лоб потрогал — вроде не горячо. С соседней койки Костя поднял голову, спросонья ничего не поймет.

— Пора, ягрю, штоль? А-а… Ложись, рано еще.

— Слышь, Костян, я все думал, чего я тогда на баркасе, ну после драки помнишь — чего взял тебя… не пойму?

— Ягрю, стечение обстоятельств.

— Стечение.

В раннее апрельское утро затянуло туманом Первомайский бульвар.

Катится в сизом облаке бэтер.

Идут саперы.

Муторно Ивану после бессонной ночи. Он вторым номером идет, впереди метрах в десяти грохочет шипованными берцами Витек. Его за эти дурацкие берцы танком прозвали — «тэ семьдесят два».

Иван кулак облизнул, сбиты кулаки после мордобоя.

Начался день неправильно, еще сны эти. Сниться такая муть, что хоть к бабке иди. Савва,