Победителей не судят - Олег Курылев

Но узнать былого дамского любимчика теперь было непросто. На белом исхудавшем лице болезненно блестели усталые бледно-голубые глаза. Лоб украшали сразу несколько сиреневых шрамов, а аккуратную прическу из волнистых каштановых волос заменяла пятимиллиметровая поросль неопределенного цвета. Такая же поросль покрывала щеки и подбородок.

— Мы шли от самых Восточных болот пешком, — проведя ладонью по обритой голове, словно оправдывался за свой вид Каспер. — За сорок дней мне ни разу не удалось нормально помыть руки, я уж не говорю об остальном. Появились вши. А тут еще разговоры о тифе то здесь, то там. Нам выдали машинку и велели всем остричь волосы. Мы были опытной партией, набранной в плане физического состояния из середнячков. Потом я понял, что немцы решили на нашей группе определить способность тысяч других ослабленных голодом пленных к пешему маршу на запад. Из Хаммерштайна — это шталаг II Б — мы прошли до Фюрстенберга — в шталаг III Б, оттуда, после двухдневного отдыха двинулись в шталаг люфт III под Саганом, а потом уже притопали сюда. Шли вперемешку с беженцами, питались чуть ли не подаянием. Представляешь, один раз нас накормили вареной картошкой эсэсовцы из какой-то танковой части. Единственным средством от дизентерии у нас были угли из прогоревшего костра. Нескольких заболевших немцы оставили в подвернувшейся на пути сельской больнице. Без всякого присмотра. А теперь скажи мне: какой смысл был в том большом побеге прошлой весной, если теперь нас могут запросто бросить посреди этапа в каком-нибудь сарае?

— Ты имеешь в виду побег из Сагана? — спросил Алекс.

— Да. Столько трудов с рытьем подземных туннелей, а в итоге почти всех поймали и пятьдесят человек убили по приказу Гиммлера.

— А ты уверен, что по приказу Гиммлера? Ведь СС не имеют отношения к лагерям шталаг люфт.

Они уединились на старых, почерневших от солнца и воды деревянных ящиках, прислонившись к доскам высокого забора. Каспер закурил.

— Мы пробыли в том лагере два дня, и нам кое-что рассказали об обстоятельствах побега. Ты знаешь, долгое время этот шталаг считался образцовым лагерем. Туда пускали любые комиссии от международных общественных организаций. Им там чертовски повезло с начальством. Комендантом у них был один пожилой аристократ, дай бог памяти… что-то вроде фон Вильдау[19], а его заместителем майор ВВС, доктор истории и этнографии, знавший кучу восточных языков типа чешского, русского и польского[20]. Оба также прекрасно говорили на английском. Они уважали военнопленных и соблюдали все требования Конвенции. Так вот, после того как стало известно о расстреле пятидесяти беглецов, новый комендант заверил нескольких старших офицеров из числа пленных, что Люфтваффе не имеют к этому никакого отношения. Он принес свои соболезнования и сказал, что все офицеры Люфтваффе потрясены случившимся. И ему нет оснований не верить. Вскоре в лагерь прислали урны с прахом погибших и разрешили захоронить их со всеми воинскими почестями. Более того, когда лагерный актив обратился к коменданту с просьбой построить на месте могилы мемориал, им не только позволили и это, но даже снабдили необходимыми материалами. Я видел это сооружение. Проект выполнил один из бывших архитекторов.

— А что случилось с тобой? — спросил Алекс.

Каспер рассказал про то, как из-за отказа двигателя совершил вынужденную посадку на чудом подвернувшейся поляне.

— Ты же знаешь наши «Харрикейны», черт бы их побрал. И при обычной-то посадке на мягкий грунт они могут запросто кувыркнуться, а тут я не столько планировал, сколько падал.

Каспер непроизвольно потер шрамы на лбу. Потом он рассказал, как долго прятался в лесах, стремясь пробраться к побережью, и как, в конечном счете, был выдан приютившим его добрым бельгийским крестьянином.

— Ну а ты? Как ты оказался здесь?

Алекс коротко поведал о себе, о том, что сам попросил немцев перевести его в Дрезден.

— Давно ты здесь? — спросил он товарища, обведя взглядом территорию лагеря.

— Дня четыре. Да, точно, четыре дня. До этого были под Радебойлем, но оттуда слишком много времени уходит на дорогу. Говорят, завтра нашу команду снова переведут. На какую-то табачную фабрику на набережной поближе к центру.

— А ты был в городе? — спросил Алекс, имея в виду центральные районы.

— Был. Мы вошли туда одними из первых, уже шестнадцатого. По приказу армейского командования четвертого округа было сформировано несколько отрядов из военнопленных для работ по расчистке завалов в Нойштадте. На левый берег в те дни никого не пускали, да и при всем желании пройти тогда в центр мы не смогли бы. Несмотря на начавшиеся дожди, пожары продолжались четыре дня, потом пламя как-то сразу утихло, но и сейчас на некоторые улицы совершенно невозможно сунуться из-за высокой температуры. Развалины остывают медленно, словно гигантские разрушенные печи. Завтра, если пойдешь с нами, все увидишь сам.

— А где вы были в тот день, шестнадцатого? — Алекс внимательно вслушивался в каждое слово своего друга, словно тому удалось побывать в родных местах, где сам он еще не был.

— Расчищали подъездные пути к мосту. Самому дальнему, если идти на восток.

— Мост Альберта? Он уцелел?

— Уцелели все мосты. Есть, конечно, повреждения. — Каспер вздохнул. — Знаешь, этот день мне, наверное, запомнится на всю жизнь. Да, так вот… мы шли по северному берегу до набережной Кенигсуфер. Слева от нас сильно горело, из-за дыма трудно было дышать, и мы замотали лица тряпками, смоченными в речной воде. Внезапно мы увидели, как несколько человек тащат к берегу труп какого-то животного. Наши охранники пошли узнать, в чем дело. Оказалось, что неподалеку разбомбило здание цирка вместе с цирковыми конюшнями. Вырвавшиеся лошади устремились в один из дворов, где все были убиты огнем или взрывной волной. Немцы хотели вытащить их трупы на берег. Может быть, они собирались потом погрузить их на баржу, а может, просто столкнуть в воду. Я не знаю. У нас были с собой веревки, и мы решили помочь. Мы набрасывали петли на копыта животных и человек по пять-шесть волокли туши со вздувшимися от жары животами к берегу. Я насчитал тридцать пять лошадей, пони и антилоп. Кажется, там были даже зебры, но их шкура почернела от огня и пепла. Говорили, что еще десятка полтора лошадей убежали в другое место и тоже погибли. Жаль, конечно, что этих животных нельзя было использовать в пищу. Но дело не в этом. Когда вечером, уже затемно мы возвращались той же дорогой, то в свете пожара увидели какие-то тени на том месте. От неожиданности мы остановились как вкопанные. Это были гигантские птицы, изредка взмахивающие крылами. Ни мы, ни охранники ничего не могли понять. Подошли поближе. Черные птицы с размахом крыльев в полтора-два метра — во всяком случае так мне тогда показалось — рвали мощными клювами плоть тех самых арабских скакунов и антилоп. Это было похоже на галлюцинацию: ночь, красная от зарева пожаров река, на фоне которой пируют черные птицы. И мы — сто человек с замотанными тряпьем лицами, черными от пепла и сажи. В глазах каждого немой вопрос: не сошел ли он с ума? Сбившись поплотнее в кучу, мы с опаской прошли мимо, так ничего и не поняв, а на следующий день нам сказали, что это были грифы, вырвавшиеся из городского зоопарка. И еще мы узнали, что той же ночью всех птиц расстреляли. Был приказ гауляйтера убивать всех животных в городе: от крыс и кошек, которые могут разносить заразу, до жирафов и львов, которые все равно обречены.