Победителей не судят - Олег Курылев

Алексу припомнилось, как родилась и утверждалась эмблема их эскадрильи. Если отдельный самолет можно было разрисовать чем угодно, не выходя, конечно, за рамки приличия — все-таки летчиков иногда посещала королевская чета, то в отношении эмблемы всего подразделения вольности не допускались. На листе ватмана их лучшие живописцы изобразили черного медведя, пронзенного пущенной из облаков стрелой, намекая на то, что этот зверь — исторический символ Берлина — поражен их усилиями. Долго спорили над девизом, перебрав десятки латинских изречений, но так ни на чем и не остановились. То слишком высокопарно, то длинно, то затасканно. Решили плюнуть на девиз и с одним из отпускников отправили рисунок в Лондон на согласование в Королевскую геральдическую палату. Ответ пришел на удивление быстро. Эмблема в целом была одобрена, ее только подправили, убрав или упростив некоторые детали, а на оперении стрелы изобразили цифры «9» и «8». К новому рисунку было приложено чрезвычайно лаконичное словесное описание — «Небесная стрела пронзает черного медведя». Командование поддержало инициативу, а тут еще по случаю очередного крупного успеха эскадрилью посетил король. Он тоже одобрил эмблему и даже расписался на ее эскизе. А через месяц в штаб части доставили пакет с красивым фирменным бланком, на котором была отпечатана эмблема, ее описание, некоторые другие данные, касающиеся воинской части, а также печать и роспись главного герольда двора. На следующий день на каждом самолете 98-й Ванкуверской появилось изображение ее эмблемы. Оно было не более восьми дюймов в поперечнике, чтобы не бросаться в глаза и не информировать противника при встрече с ним в воздухе. А еще через несколько дней эскадрилью прозвали Линкольнширскими браконьерами.

— Что скажешь, дрезденец? — спросил Тэрум-Наф-Наф.

— Интересная история, — улыбнулся Алекс, — только говорили, что эта эскадрилья все же не дотянула до базы. Они садились куда попало в Бельгии и Франции.

— Все дело в том, господа, что янки безразлично, как и куда бросать бомбы, — сказал один из присутствующих. — Ни осветителей, ни маркеров, ни секторов. Внизу что-то дымит, ну и отлично, нам сюда, парни. Наши друзья англичане поработали здесь ночью на своих самолетиках. Вечно за ними приходится доделывать…

— Интересно, что бы они делали, если бы получили приказ атаковать ночью нетронутый город, да еще при плохой погоде? — усмехнулся Спидман.

— Им пришлось бы прежде подкупить бургомистра, чтобы он включил все уличные фонари, — выпалил Тэрум.

Англичане засмеялись.

— И все равно бы промахнулись…

— Нет, друзья, вы несправедливы, — решил защитить союзников самый старший из присутствующих по имени Рон Дэниелс. — У янки отличное оборудование. Мы сами используем их радары и многое другое. А вот насчет уличных фонарей, так, кроме шуток, я где-то слышал, что было такое предложение, причем как раз от бургомистра крупного немецкого города. Он испросил разрешение у своего гауляйтера во время налета при небольшой облачности включить не только все фонари в городе, но и свет во всех домах при отдернутых шторах. Это, по его мнению, должно подсветить нижний слой облаков и скрыть нашу световую разметку.

— И что? — спросил кто-то.

— Гауляйтер, конечно, не разрешил.

— А ваше мнение? — поинтересовался Алекс.

— Перед войной я не раз пролетал над ночным Лондоном при не слишком плотной облачности или в туман, — ответил Дэниелс. — Иногда подсветка была настолько яркой и равномерной, что даже Темза не просматривалась. Так что в этом есть определенный смысл, когда речь идет о большом городе, в котором нужно разбомбить определенные цели. Если же город вроде нашего Ковентри или ихнего Хемница, это если и забьет нашу разметку, то взамен все равно очертит нужные нам границы. А вот если включить весь городской свет в момент маркировки цели зеро, — понизил голос Дэниелс, — и если при этом будет необходимая концентрация низкого тумана, «Мосси» рискуют не найти объект, особенно когда он находится где-то внутри пятна, а не за окраиной. И знаете почему? Потому что подсветка снизу — это совсем не то, что подсветка сверху. Она полностью устраняет тени от высоких строений. Весь рельеф растворяется, и разобрать что-либо, если и возможно, то на порядок сложнее. А когда маркировщики, побросав куда попало свои светлячки, улетят, выключай фонари. — Дэниелс жестом руки опустил ручку воображаемого рубильника. — Подлетевшим следопытам придется ломать голову, от какого маркера плясать.

— Все это очень сомнительно, а в случае Хемница, о котором ты, Ронни, только что упомянул, так и вовсе бессмысленно, — возразил редко вступавший до этого в разговор бомбардир, попавший в плен совсем недавно. Его имя Алекс не расслышал.

— Понятно, Хемниц не так велик…

— Не в этом дело. Просто исходная цель там выбрана в трех милях за чертой последних строений. Она достаточно протяженная и совершенно плоская, так что тени не отбрасывает в любом случае. Зато в хорошую погоду даже при слабой луне видна издалека.

— Что же тогда нам никак не дается этот Хемниц? Сколько уже было попыток? Три?

— Три, — подтвердил бомбардир, — не считая американцев. Я лично участвовал во всех трех, но те атаки производились еще по старому плану, кроме самой последней, где нас опять же подвела погода. Сэр Харрис внес Хемниц в список приоритетов в августе прошлого года в рамках программы «Удар грома» вместе с Берлином, Лейпцигом и Дрезденом, которые уже разделаны под орех. Так что Хемниц спасала только облачность. Но маршал не отступится от своего. На такие упрямые цели, даже если они не столь важны, у нашего «бомбера» отрастает ба-альшущий зуб. Уверяю вас, он дождется благоприятного момента и сотрет этот чертов Хемниц в порошок, даже если до конца войны останется меньше часа.

Как только разговор зашел о Хемнице, Алекс навострил уши. Перед ним возник образ отца, сидящего в скрипучем кресле с клетчатым шотландским пледом на коленях. Он держит фотографию женщины в костюме средневековой королевы. Из нескольких десятков других это был его любимый снимок. С ним были связаны какие-то события или воспоминания, но Алекс не знал, что именно. В тот теплый августовский день пришло известие о смерти Вильгельмины Шеллен, урожденной Альтрауд. Из писем они знали, что еще в тридцать пятом она вместе с Эйтелем переехала в Хемниц — свой родной город, где пять дней назад скончалась от легочного кровотечения. Похоронить ее должны были там же в небольшом фамильном склепе Альтраудов. Как-то, когда Алексу было лет восемь, их с Эйтелем приводили на это кладбище. Они гостили тогда у своей бабушки — матери Вильгельмины, которая вскоре сама была погребена под почерневшими от времени известняковыми плитами. Алекс запомнил высеченную на камне надпись «Porta Coeli»[18]и изображение ангела с дубовой ветвью в вытянутых руках. Получив известие о смерти жены, Николас Шеллен собрался было ехать в Германию, но сначала заболел, а еще через несколько дней это стало совершенно невозможным — Соединенное Королевство объявило рейху войну.

— А что это за цель такая: плоская и хорошо видимая? — поинтересовался Спидман. — Стадион, что ли?