Грехи и мифы Патриарших прудов - Татьяна Степанова

— Но саму Пелопею вы видели, встречали, когда сидели у себя консьержкой?

— Ну конечно, девушка такая милая.

— К ней кто-нибудь приезжал?

— Конечно, мать, брат с сестрой. Но не очень часто.

— А парни? Бойфренд?

— Компании вроде как возвращались из клубов ночных, да тут все так. Здесь такая жизнь, ночная. Дым коромыслом допоздна. Шумят, пьют. Но о ней я ничего плохого сказать не могу. А в остальном тут ночью порой народ безобразничает.

Больше она не поведала им ничего. Катя дала ей всего полторы тысячи — в ней вдруг проснулась жадность к казенным деньгам. Клавдий после облома с фото Кравцова, казалось, вообще потерял к консьержке всякий интерес.

Она развернулась и, тяжело ступая, весьма быстрым шагом, несмотря на свою внешнюю неуклюжесть, двинулась в направлении кафе «Донна Клара» и вошла в сумрачную арку дома-«cтраха».

Полковник Гущин, которому Катя позвонила с Патриарших и поделилась пока безрадостной картиной приобретения информации за деньги, не стал их укорять за транжирство. Принял к сведению новость о появлении в деле нового фигуранта — Левушка Мамелюк-Караганове, сыне дирижера и бойфренде Пелопеи, обещал собрать о нем все, что можно, и в конце наградил расстроенную Катю номером мобильного телефона — след Марии Колбасовой отыскался действительно через агентство «Элит-сервис».

После увольнения из семьи Кутайсовых агентство подобрало Колбасовой работу консьержкой в доме на улице Поварской. И там она трудилась вот уже добрых полтора года.

— Тусуются, как шестерки в колоде: консьержка — домработница, домработница — консьержка, — заметил Клавдий Мамонтов, вбивая номер в телефонную книгу. — В общем-то, следовало ожидать, агентство их проверяет, смотрит рекомендации, поэтому кадры свои держит при себе. Я ей сейчас позвоню, до Поварской здесь рукой подать. Но лапшу больше вешать нам на уши не дам. Если только она и правда знает что-то такое, что продвинет нас вперед.

Он набрал номер и включил громкую связь. Катя разглядывала пруд: на спинку скамейки, на которой никто не сидел, спикировала с ветки дерева ворона. Она бочком протанцевала по деревянной плашке и зыркнула черным глазом-бусинкой на Клавдия Мамонтова. Со стороны Ермолаевского переулка шел парень, держа на сворке трех изящных, как тени, английских борзых. Катя подумала: бойфренд Пелопеи наверняка из таких вот хипстеров Патриарших. Отчего за все это время его имя так и не всплыло?

— Есть, есть, было, было! — донесся до нее по громкой связи визгливый женский голос. — Кое-что странное. А сколько платите? Ага… ладно… Кое-что произошло перед самой аварией, да, то есть недели за три до. Такой скандал. Я думаю, он, Платон, из-за этого меня и попер с работы, уволил. Ну, мол, я свидетель, прислуга. Все видела. А он это очень-очень замять пытался. К семи приезжайте, я как раз на работу еду в электричке. Я в ночную сегодня, сижу в подъезде. И деньги приготовьте сразу.

Она назвала адрес дома на Поварской.

Катя глянула на свой мобильный — начало шестого.

— До Поварской можно прогуляться пешком, — сказала она. — По Спиридоновке и через Ржевский.

— Припаркуемся там где-нибудь. — Клавдий не мыслил себя без тачки. — А до семи можно кофе выпить.

Они не задержались на Патриках. А вот до Поварской, что была так близко, на машине добирались кругом — «лесом вброд». По пути остановились и купили кофе с собой. Катя почти все время молчала. С Клавдием она отчего-то чувствовала себя скованно. И это ощущение лишь усиливалось.

И вот они медленно въехали на Поварскую.

— Вон тот дом, — Клавдий указал куда-то вперед.

— Там Колбасова?

Поварская, на взгляд Кати, была еще одной улицей-нежитью, как и Большая Ордынка. Фешенебельная, отмытая, с пестрым историческим прошлым, роскошными фасадами, до жути самодовольная и пустая, безлюдная, нелюбимая людьми.

— Там мой босс жил, — сообщил Клавдий. — Тот дом на Поварской… Да уж. Там и знаменитая мансарда Мессерера — Ахмадулиной, там и Береза — Березовский до Лондона в апартаментах куковал. Ну, этот хоть пожил, отхлебнул, так сказать, из всех чаш на пиру жизни. И повластвовал, и дела поделал, и с кремлевскими схлестнулся. Так что было что вспомнить перед смертью. А мой-то… Ох, мой… Он меня старше был всего на шесть лет. Так и не женился. Ел одни смузи овощные-фруктовые и рис. Не пил, не курил, с наркотой ни-ни. Путанок не касался, такой девственник. Мы с ним в Тибет к ламам по три раза в год летали. Он мантры читал, даже когда котировки бумаг смотрел на сайте. А потом взял и вышиб себе мозги из карабина. Не в этом доме, в офисе в Москва-Сити, на тридцатом этаже. Карабин тайком от меня купил. Я бы не позволил. Так он тайно от всех. И так грязно вышло это бабах — мозги по всему панорамному окну налипли. Снял ботинок, носок и пальцами ноги на курок, а ствол в рот. Из-за банкротства. Он в этот кризис все потерял.

В этот момент они проезжали мимо сквера — ухоженного, но безнадежно унылого, пустого, зажатого, словно тисками, фасадами домов-утесов.

В центре скверика стоял тщедушный человечек в кепке и куртке нараспашку. Он вздымал высоко над головой лист белой бумаги и с торжествующим видом показывал его памятнику старому Михалкову — задумчивому монументу, восседающему на чугунной скамейке.

У сквера тут же, словно призрак из тумана, нарисовалась патрульная полицейская машина.

— Сквозь гооооооды сиялооооо нам соооооолнце свободыыыы и Лееееенин велииикий нам путь озарил!!!

Человечек взревел это вдохновенно, потрясая чистым белым листом бумаги под носом у памятника.

Двое полицейских вылезли из машины, словно только этого и дожидались, и вразвалку двинулись к поющему, возложили ему на плечи полицейские длани и потащили к машине.

— Паааарти-ииия Лееееенина нас к торжествуууу коммунизмаааааа ведет!!! — пел человечек, а потом начал вырываться, крича: — Чистый лист! Сами знаете, что, сами знаете, кого!!! И нашим и вашим! А вот хрен вам столовый!!!

Он тыкал полицейским фигами под нос, а они запихивали его в патрульную машину на пустой улице-нежити Поварской-стрит.

А чуть дальше по этой самой улице Поварской клокотало, как суп в чугунке, вообще нечто.

Возле ресторана в доме, похожем на тюрьму, под вывеской «НКВДача», стоял синий грузовой «Фольксваген», из которого группка ушлых личностей в шарфах, намотанных на шеи, сноровисто выгружала гроб, обтянутый кумачом, с венками и алой лентой с надписью «Похороны Сталина». А у дверей «НКВДачи» выстроилась другая группка личностей с хмурыми лицами, которые всеми силами пытались отпихнуть гроб от дверей ресторана подальше. Личности в шарфах начали его настойчиво всучивать и даже пытаться занести внутрь.

Причем все это происходило в гробовом молчании. Обе группки лишь тяжело сопели, багровели лицами, пихались, но никто не произносил ни звука. Более того, все опасливо озирались по сторонам — не появится ли и здесь полиция.