Граф Мирабо - Теодор Мундт

– Да здравствует Лафайетт! – воскликнул Шамфор, поднимая свой стакан, чтобы чокнуться. Но в эту минуту граф Калиостро сделал таинственный знак, простирая в воздухе руку и как бы приглашая своих гостей повременить еще минуту с принятием провозглашенного тоста. Тут вдруг выскочили из полу двое черных рабов, держа поднос со множеством свежих бутылок, наполненных дорогими винами.

Калиостро, поставив бутылки на столе, стал сам наливать пламенем сверкавшее вино в стаканы гостей.

– Это великолепное сиракузское, – сказал Шамфор, с видом знатока попробовав вино. – Надеемся, что граф получил его естественным путем, потому что хотя все источники духов, без сомнения, находятся в распоряжении его погреба, однако наши боязливые дамы примут с большей благодарностью виноградную лозу, в которой еще не водится домовых и которая была действительно возделана загорелыми руками итальянского крестьянина.

Граф Калиостро, легким движением руки указывая на пенящееся в стаканах вино, предлагал его гостям, причем на минуту лицо его приняло почти добродушное и веселое выражение.

Тут Шамфор поднял свой бокал и сказал:

– Этим настоящим сиракузским пью за здоровье генерала Лафайетта! Пусть процветает, действуя и впредь во славу, не только его храбрая рука, посвященная свободе народов, но и прекрасное сердце его, бьющееся за освобождение бедных черных негров! Да здравствует Лафайетт, а с ним вместе все, что черно и что протестует, но что будет однажды светло и лучезарно и обретет свое право в общей свободе!

Звон стаканов торжественно разнесся по всей зале. Даже Калиостро опорожнил свой стакан.

Лафайетт с улыбкой кланялся на все стороны и благодарил за тост.

Маркиза же, на очаровательном лице которой играло насмешливое выражение, сказала, грациозно обращаясь к графу Калиостро:

– Мы все с удовольствием, конечно, поддержали столь остроумно провозглашенный тост, в котором не было забыто и о черных, а генерал Лафайетт, учредивший уже в Париже для дела негров свой собственный комитет, был причислен к самым выдающимся, так сказать, чернокнижникам нашего времени. Как видите, граф, мы принимаем чернокнижие в его наилучшем значении. Скажите же нам, как относитесь вы к вашему искусству, несомненные образчики которого вы хотели нам дать сегодня? Есть ли это идея или магия, истина или сон, то, что мы у вас должны узреть?

При этом вопросе Калиостро сперва спокойно глядел вниз, как бы погруженный в глубокую задумчивость, затем вдруг его густые черные кудри встряхнулись на голове точно какой-то электрической силой, а маркизе виделись даже сверкавшие в них искры. Он поднял глаза и устремил на маркизу долгий, упорный взгляд с той загадочной силой, которую в его взгляде признавали даже самые неверующие.

Госпожа де Барберак начала при этом испытывать странное ощущение; капли пота выступили у нее на лбу и, близкая к обмороку, она должна была опереться на руку своего соседа, барона фон Гогенфельда.

– О Боже, вы все бледнеете, маркиза! – воскликнул барон, желая помочь своей даме, но она быстро оправилась, объявив, что чувствует себя прекрасно. Но тут вновь увидала устремленные на себя глаза Калиостро, с такой непреодолимой силой притягивавшие ее к себе, что она не только повернулась в его сторону, но и встала, чтобы ближе к нему подойти и последовать за ним.

Движением руки Калиостро указал, однако, ей на стул, на который она опустилась с глубоким вздохом, а потом он серьезно, с достоинством проговорил:

– Прошу только всех оставаться на своих местах. Я отлично помню, госпожа маркиза де Барберак, то, что я вам обещал. Здесь нет речи об искусстве, к которому могла бы быть приложена какая-либо земная краска. Ни черным, ни белым, ни голубым, ни красным не может быть обозначена та наука, которая себя здесь проявит. Пусть чистое знание и зрение возьмут нас на свои лазурные крылья и проникнут вместе с нами за пределы жалкого кругозора толпы! Вас же я попрошу только назвать мне лица, которые вы бы желали увидеть перед собою.

Маркиза, сильно сдвинув брови, молчала. Ей, казалось, не хватало храбрости для ясного ответа. Настроение всего общества становилось серьезным и торжественным.

– Попробуйте прочесть в глубине вашего сердца, маркиза, – сказал Калиостро, смотря на нее с улыбкой, выражавшей уверенность в победе. – Первое имя, дремлющее в вашей душе и с силой рвущееся ко мне, я, кажется, уже нашел. Это есть имя великого кардинала Ришелье.

– Да, – со вздохом отвечала госпожа де Барберак, – позвольте нам увидеть великого кардинала Ришелье. А потом я хотела бы видеть свою незабвенную бабушку со стороны моей матери.

Едва успела маркиза произнести эти слова, как Калиостро встал и сделал несколько шагов по направлению к зеркалу, висевшему в великолепной раме на стене прямо против маркизы и отражавшему до сих пор лишь образ красивой элегантной женщины.

После глубокого и чрезвычайно почтительного поклона графа перед зеркалом поверхность его начала вдруг странным образом оживляться. Сначала заколебались в зеркале как бы темные тени или влажный туман, а потом, будто ветром приводимая в движение, завеса начала медленно подниматься.

Граничащее с ужасом напряжение общества достигло высшей степени. В огромной зале все замерло.

Внезапно, точно зародившаяся дыханием духа, выступила из зеркала фигура в полном кардинальском облачении, походившая до самых мельчайших подробностей на известный портрет великого государственного человека и кардинала, висевший и теперь в отеле «Ришелье».

С возрастающим удивлением смотрели присутствующие на высокую, полную достоинства фигуру, приблизившуюся теперь к столу и с невозмутимым спокойствием призрака поклонившуюся собранию.

Маркиза, нимало не испугавшаяся при виде духа, пришла опять в свое непринужденно веселое настроение и с любезностью и грацией ответила на его поклон. Спутник же ее, немецкий барон, напротив, был объят невыразимым страхом и не осмеливался даже повернуться в сторону призрака, который, проходя, задел его платьем. Шамфор и Генриетта удивленно смотрели друг на друга. Первый пробовал усмехнуться, но серьезные взгляды Генриетты как бы увещевали его и просили о спокойном наблюдении происходящего.

Маркиза де Барберак расхрабрилась настолько, что решилась вступить в разговор с тенью, с любезностью светской дамы извиняясь перед ней, что осмелилась его беспокоить.

Призрак улыбался и, казалось, с интересом прислушивался к ее словам, а маркиза оживлялась все более и более.

– Политика герцога Ришелье была всегда предметом моего величайшего удивления! – воскликнула она, с прелестным светским апломбом обращаясь к призраку. – К сожалению, теперешние министры Франции давно уже отступили от традиций великого мастера политики.

Тень желала, по-видимому, заговорить сама и величественно простерла в воздухе обе руки. Затем глухим, жалобным голосом медленно проговорила:

– И я не могу не пожалеть об отступлении теперешних министров Франции. Тяжко, тяжко заплатит Франция за грехи моих преемников. Море несчастий, все прибывая, смоет алтарь и трон. Для трона, как и для народов, нет спасения вне лона католической церкви. Я возвеличил прежде всего трон Франции тем, что возвел над ним свод католической церкви, но искусство моей политики требовало в то же время поддержки протестантов в Германии, чтобы с помощью последней ослабить опасную австрийскую династию. Горе мне, горе! Этим я посеял ветер, благодаря которому Франция пожнет свои бури. Но если вы будете верными католиками, то еще можете спасти свою душу и тело и устоять в минуту страшных бед.