Граф Мирабо - Теодор Мундт

Лоренца неодобрительно покачала головой и, не произнося более ни слова, направилась к двери.

– Примись теперь серьезно за приготовления к сегодняшнему обеду, – внушительно сказал он ей вслед. – Все должно быть отборно, блестяще и точно. Полагаюсь в этом, по обыкновению, всецело на тебя.

С этими словами он снова сел за свой рабочий стол для продолжения прерванных занятий и опытов.

Назначенный час обеда у графа Калиостро настал, и приглашенные не преминули явиться вовремя.

Калиостро принимал гостей в своем обычном костюме, которого никогда не снимал и к которому высшее парижское общество уже вполне привыкло. Жена же его облеклась в великолепный обольстительный туалет, соответствовавший усвоенным ею утонченным манерам.

Первою прибыла маркиза де Барберак со своим кавалером, немецким экс-министром, бароном фон Гогенфельдом. Маркиза, необыкновенная красота которой мало пострадала даже с ее вступлением, как казалось, в сорокалетний возраст, своим умом и грацией служила предметом поклонения не только в придворных кругах, но и среди всего, что было в то время в Париже выдающегося по уму и таланту. В настоящую минуту в ее милых цепях находился барон фон Гогенфельд, высокий, внушительного вида мужчина лет пятидесяти, весельчак и bonvivant, немец, по своему характеру и манерам явно превращающийся во француза.

Одновременно с ними вошли в дом Шамфор и госпожа Нэра. Последняя тем охотнее согласилась на предложение Шамфора сопутствовать ему, что этим исполнялось и одно из желаний Мирабо. Жизнь и занятия Калиостро привлекали на себя внимание Мирабо, и в письмах своих к Шамфору он постоянно повторял, что доставление ему подробных сведений о знаменитом чудодее, по многим причинам, крайне для него желательно. Оттого-то Шамфор решился познакомиться с графом Калиостро, и Генриетта, всегда во всем усердная помощница Мирабо, а теперь притом же веселая и радостная, благодаря полученным ею для своего друга обещаниям, с величайшею готовностью приняла предложение Шамфора присоединиться к нему.

Калиостро ожидал гостей внизу внутренней лестницы своего дома, на которой торжественно выстроилась многочисленная прислуга, облаченная на этот раз в богатую траурную ливрею.

Графиня оставалась в гостиной наверху, где с величайшим тактом приветствовала подводимых ей Калиостро гостей. Сначала разговор касался самых обыденных вещей, причем Калиостро выражался сдержанно и несколько торжественно. Еще не все приглашенное общество собралось. Ждали генерала Лафайетта, также принявшего приглашение. Со времени возвращения из своего вторичного путешествия в Америку в начале 1785 года он все сильнее предавался модному в то время в Париже увлечению магией и магнетизмом.

Наконец прибыл и Лафайетт, и все общество немедленно направилось в обеденный зал, двери которого были раскрыты дворецким. Зал этот был убран самым необыкновенным образом. Он был весь затянут сверху донизу черными бархатными обоями, усеянными блестящими золотыми звездами. Все в этой громадной комнате казалось рассчитанным на впечатление печали и меланхолии, и лишь великолепные зеркала и люстры своим драгоценным блеском нарушали его. Глубокая тишина, царствовавшая здесь, отвлекала от настоящего и настраивала, казалось, ум к лицезрению самых необыкновенных явлений и происшествий.

Стоявший посреди зала стол был накрыт с изысканнейшею роскошью на девять приборов, хотя общество состояло из семи лиц. Калиостро извинился, заметив, что некоторые из приглашенных не могли прибыть. Он просил гостей занять места, лишние же приборы убирать не велел.

Странное недоумение, с которым общество вступило в великолепную траурную залу, сменилось удивлением при ходе самого обеда. Прислуги не было вовсе, а заменяли ее сделанные из черного дерева рабы, которые при помощи удивительно точно работающего механизма то выступали из-под пола, то вновь опускались, принося или убирая блюда и все требуемое за столом.

Маркиза де Барберак, смело и с гордым сомнением вступившая в эти пределы, вначале, при виде всех этих вещей, казалась несколько оробевшей. Однако вскоре разговор, завязавшийся между Шамфором и маркизом Лафайеттом, привлек ее внимание, и она с оживлением приняла в нем участие.

– В Америке, я думаю, некогда вызывать духов? – обратился Шамфор с обычным сарказмом к генералу Лафайетту. – Весь свет и все газеты рассказывали о великих триумфах, встретивших вас при этом новом путешествии по свободному американскому государству. Вы помогли там окончательно воздвигнуть храм свободы, и с полным правом присвоенным вам титулом американского гражданина вновь вернулись во Францию, где нам все еще нечего делать пока и где поэтому вам приходится скучать. А скука бездействия – мать всех привидений и чудесных лечений. Этим я объясняю себе вашу продолжающуюся приверженность к месмеризму, так как я слышал, что вы по-прежнему постоянный посетитель в доме немецкого доктора Месмера на Вандомской площади, где присутствуете при всех его магнетических сеансах.

Шамфор высказал тут самым беззаботным образом резкое суждение о настоящем положении. Пока Лафайетт, прелестное молодое лицо которого сделалось вдруг чрезвычайно серьезным, медлил с ответом, граф Калиостро бросал кругом электрические, сверкающие взгляды, стараясь пронизывающею силой своих глаз изучить физиономию каждого гостя.

Маркиза де Барберак, к которой вернулась страсть над всем смеяться, заговорила первая:

– Если умное замечание господина Шамфора о скуке верно, то я боюсь, что, как, впрочем, я и ожидала, мы здесь за столом графа Калиостро никаких привидений не увидим. Мне кажется, нам становится здесь очень весело, и если мать привидений – скука, то едва ли мы узрим сегодня духов. Как вы полагаете, граф?

Калиостро улыбнулся, сверкнув при этом своими удивительной белизны зубами, что придавало лицу его особое выражение. Затем на своем ломаном языке, иностранное произношение которого он еще искусственно преувеличивал, сказал:

– Духам нет дела до нашей скуки или удовольствия. Спрашивает ли о нас воздух, лобзающий нас во время сна? Однако он непрестанно веет и дотрагивается до нас, а уже от нас самих зависит понимать его дуновения. Воздух, духи, истина – это все одно и то же, но только в самих нас заключается сила достойно оценить их. Все это существует лишь в нашем понимании. Для того же, кому мир чужд, все будет один пустой туман, и завеса перед ним останется закрытой.

– И я убедительно прошу вас, граф, не поднимайте еще завесы! – сказала маркиза, принуждая себя улыбнуться. – Хотя я пришла сюда как отчаянный скептик, желая быть вами обращенной, однако чем ближе подходит эта минута, тем сильнее овладевает мною страх и трепет. Быть может, маркиз Лафайетт захочет пока рассказать нам что-нибудь об Америке?

– Глаза американцев обращены теперь, главным образом, на нашу Францию! – отвечал Лафайетт. – Конгресс вручил мне письмо к королю Франции, называемому дикарями Америки «великим Ононтио». В письме этом выражена Франции благодарность Соединенных Штатов за их свободу, которая стала естественным дыханием Америки и уже у этого народа не может быть заменена искусственным монархическим способом дыхания. Да, скоро все нуждающиеся и обремененные найдут там счастливое пристанище и новое отечество, как недавно написал мне генерал Вашингтон, приглашая к себе всех, ищущих своего счастья и мира в обработке матери-земли, и обещая, что они найдут там, как в обетованной земле, одно лишь млеко и мед.