Аппендикс - Александра Петрова

Уже в двенадцать лет он перерос мать и отца, но по-прежнему оставался робким, неуклюжим и ласковым, как щенок лабрадора. Отрада пожилых, поздно поженившихся родителей, центр притяжения тети и дяди, этот послушный мальчик, однако, как только его оставляли в покое, становился то жестоким пиратом, то свободолюбивым корсаром, то (конечно же, благородным) разбойником.

Как обычно, с понуканиями и подбадриваниями все-таки успели на поезд, и уже с первых минут поездки его сердце понеслось, как прихрамывающая бешеная лошадь, – увы, он узнал, что Черный корсар[38] был убит. Пока контролер с пышными усами пробивал их билеты, Марио, проклиная колючее жжение в носу, уставился в окно. Там уже замелькали белые одноэтажные домики, пинии росли мощнее и гуще. Как только волнение чуть улеглось, он решил рассеять горе в созерцании кровавой петушиной схватки и в стакане отменного хереса, который ему предложили Кармо и Ван Стиллер.

К тому времени, когда поезд подъехал к маленькому вокзалу Анцио, Марио успел осушить вместе с друзьями целых шесть бутылок. Ха! Их новый знакомец Дон Рафаэль[39] еле держался на ногах, а два корсара, как, конечно, и сам Марио, будто бы просто освежились родниковой водой.

От вокзала Анцио брели до пляжа пешком. Друзья-корсары обычно оставляли его в такие моменты, и Марио возвращался в семью к роли добряка и любимчика стареющих родителей.

Увы, в этот день у них нашлись деньги, чтоб заплатить за лежак, и вместо горячего песка на свободном пляже у высокой скалы его ожидала размеренная скука в зонтичной касбе. Мать в купальном костюме прилегла под зонтом, а отец, аккуратно повесив пиджак на крючок, присел у ее ног. Родившийся в первом десятилетии двадцатого века, в августе он позволял себе хотя бы не повязывать галстука.

Было обычное воскресное утро с еще редкими полуголыми людьми, с пустынным пока морем и поднимающимся к зениту огненным шаром. Так же, как всегда, взлетали редкие мячи и воланы, пролетали чайки, матери подзывали детей, редкие отцы кучковались, чтобы пойти в бар неподалеку, и все-таки почему-то у Марио где-то в области между животом и горлом, рядом с качавшим кровь невзрачным мешком-насосом, о котором из-за болезни матери у них в семье было столько разговору, в зоне, которую он стал с недавнего времени отличать от других, возникали какие-то дальние подсасывающие предчувствия.

Эмилио Салгари, за гроши продавшись в рабство наживавшимся на его книгах издателям, заполнил юные головы многих поколений экзотическим зверьем, историческими несуразностями и тоской по приключениям. Сам он никогда не выезжал за пределы Италии. Чтобы поставлять, согласно контракту, минимум три книги в год, ради четверых детей прикованный к письменному столу, днем он регулярно ходил в библиотеку, а по вечерам загонял свою взмыленную фантазию до непременных трех страниц в день. До тех пор пока, словно один из своих героев, не сделал себе харакири, взрезав лезвием живот и глотку в лесу, облюбованном когда-то для их семейных пикников, в предсмертном письме детям аккуратно указав, «где (мы собирали цветы)» именно искать его тело.

Остались выстроенные им миры, в которых точно так же, как примерно тридцать лет назад маленький Эрнесто Рафаэль Гевара, теперь бродил и Марио. Он получал в схватках с пиратами тяжелые раны, встречался с бесстрашными красавицами, проскакивал километры на диких, необъезженных лошадях по прериям, а когда все-таки высовывался в то, что его отец называл «реальностью» (несмотря на то, что в ней на нем висело несколько лишних килограммов и ни одна девочка пока не посмотрела на него, как Иоланда – на Генри Моргана[40]), он и там следовал кодексу чести своих любимцев.

В двенадцать лет тоска, которая кроется, кажется, повсюду, может неожиданно прорваться, как лопнувший водогрей. Подмять под себя, как более ловкий мальчишка. Стать бездонной, как серый день и неизбывная каждодневность. В те мгновения, когда ее неосязаемый яд входил внутрь, Марио замирал, неподвижно уставившись в одну точку, и ждал, когда жжение в груди и животе немного утихнет. Он еще не научился сам менять себе настроение, но помнил, что рано или поздно и совершенно внезапно оно перевернется с ног на голову. Только вот сегодня саднило глубже, чем всегда, и тупая боль душевного кариеса все разрасталась.

Отец рассеянно листал Мессаджеро[41], щурясь то на народ, то на море, и вдруг вызволил его из оцепенения, кивнув на удаляющуюся по направлению к синеве мать: «Иди тоже, да будь же ты как все, ну что вот так сидеть-то, как куль, без дела?»

В море Марио ощущал себя не менее неуклюжим, чем на суше. Не получалось плыть так бездумно, как загорелые местные мальчишки, и ему казалось, что они поглядывали на него пренебрежительно. Вода была мутной, в ней трепыхались щепки и тина. Мать плескалась у берега, но, чтоб узнать настоящую силу моря, нужно было зайти глубже, за гряду камней.

Теперь оно дотрагивалось до его маленького неволевого подбородка. И соль тоже напомнила о тоске. Как-то раз, когда мать в полутьме стояла у окна кухни, мальчик, прижавшись к ней лицом, неожиданно почувствовал соль на губах. Потом он и сам тщетно пытался заплакать, вспоминая, как в раннем детстве, в больнице, после того как ему вырвали гланды, не отрываясь смотрел на дверь, в которой все никак не появлялась мать, и слезы текли без остановки. А теперь его круглый нос и глаза краснели только из-за гибели любимых героев. Он страшился этого момента и обычно приостанавливал, расчленял чувство, чтобы оттуда выудить страдание и от него поскорей избавиться.

Мечты о дальних странах притягивали его не меньше, чем запах сена или новой кожи, смолы, жасмина или липового цветения, чем созерцание обнаженных щиколоток девушек, двигающихся за швейными машинками в мастерской тетки. Играя на полу мастерской, он часами следил за ними, и порой ему удавалось даже до них невзначай дотронуться. Телесность в последнее время делалась все более мощной. Она влекла как-то тяжело и надрывно, но сегодня, отдаваясь морю, он собирался наконец окончательно вплыть в мир ловкости и простоты, куда до сих пор никак не мог попасть целиком. Оставалось только оттолкнуться от дна, разрезая лбом воду, и без раздумий стать ее частью. У Кармо и Ван Стиллера это получалось без труда. Что они, собственно, нашли в нем? Почему эти смелые, настоящие мужчины удостаивают его своим вниманием? Распивают с ним вино, перекидываются шутками… Или, может быть, они это делают из вежливости? Просто потому, что Марио вызывает их к жизни? Иначе они бы предпочли скорей Рино или вот этого мальчишку, что дельфином скатывается с волн и растворяется в них, как будто бы и он не сделан точно так же, как Марио.

Издалека приближался корабль, и мальчик, застыв, засмотрелся на проплывшую мимо, удалявшуюся белую глыбу. Вот и он однажды сядет на первый попавшийся и доплывет до Карибских островов. Пока он прикидывал, плыть ли ему в одиночку или с кем-нибудь, за долю секунды набежала, все нарастая и нарастая, а потом выпрямившись во весь исполинский рост до того, что закрыла собой все небо, волна. На самом верху она свернулась в упругий валик и вдруг обрушилась на Марио с такой первозданной дикостью, что сбила с ног и мощным толчком втиснула его внутрь. Вынырнув, совершенно оглохший, различая лишь гром собственного пульса, он хотел подняться, но понял, что под его ногами расстилалась пустота. Ужас, умноженный на вспышку ощущения бесконечности, почти лишил его сознания. Бешено и не в такт он задвигал руками и ногами, пытаясь вытолкнуть застрявшую в бронхах воду. Горло сводило спазмами, не получалось кричать. Не выходило ни единого звука, и вскоре напряжение лопнуло, оставив вместо себя равнодушие. Именно в этот момент, через пульсирующие вспышки ярко-желтого и синего, Марио услышал приглушенный колпаком воды крик, и у него пробежало подобие мысли, что это он сам кричит или что, может быть, конец уже наступил и это его собственный голос слышен ему из прошлого. Образы крутящихся шпаг и смех корсаров, стук колес, черный купальный костюм матери, ее милое лицо сменяли друг друга. Гул моря, шум собственной крови, выпуклые волны, плотная от соли, разверзаемая жизнь. «Мама», – теряя сознание, выдохнул Марио и вдруг ясно увидел, что там, где он бьет изо всех сил всеми конечностями, люди стоят в воде по плечи. Он выпрямился и, белый, словно книжная страница, пошел вперед.