Аппендикс - Александра Петрова

Котяра был их начальник, что-то вроде воспитателя. Конечно, не стоило, чтоб воспитатель знал про такие дела. Но дядя Гриша-Капитан сказал «мы убили». Кто это «мы»?! Значит, и моя мать что-то знала про это? «Здесь не только Котяра, – прошептала она, – ведь и у стен есть уши».

У стен?

Однажды я видела, что значит убить. Это случилось в толстой книге Братьягримм. Мне ее читала сестра и показывала картинки. История была такая: одна девочка убила своего братца. С помощью тяжелой крышки сундука она отсобачила ему голову. Потом она вытерла как следует кровь, приставила голову обратно и подвязала ее платком так, чтобы братец сидел себе на сундуке и казался живым, хотя и очень бледным.

Неужели дядя Гриша-Капитан мог совершить что-то подобное?! Я представила себе его мертвых братьев, сидящих вплотную на сундуке с головами, подвязанными белыми больничными пеленками.

Весь день дядя Гриша-Капитан отпивал из бутылки и меня почти не замечал. Я пыталась найти уши стен и тоже избегала встречаться с ним взглядом.

Вечером мать вела меня домой. По морю ходили лучи прожектора. Издали был виден маяк. Она молчала, я понурила голову. Мертвые братья не давали мне покою.

Вечером под светом настольной лампы мать и Надя шептались после того, как уложили меня спать, и я, как, конечно, и стены, слышала про какие-то танки и стрельбу.

Опять война? Она вышла из какого-то двора и идет сюда. Мне вспомнилась песня, в которой были такие слова: «Если завтра война, если завтра в поход…»

Мать говорила, что я была оловянным солдатиком, и, значит, пора было собираться в поход и мне.

Огромный книжный магазин издателя-революционера, поправившего когда-то свое состояние с помощью Доктора Живаго, который в то время лично ему совсем не понравился, располагался недалеко от сицилийского бара. Хороший был вкус у геройски погибшего отца нынешнего владельца, тоже, судя по всему, человека тонкого. Но сейчас передовое в прошлом издательство, как и многие другие книжные магнаты, вынужденно заманивало посетителей разными побрякушками, вроде презиков с цитатами из Че Гевары и Леопарди, мигающих лампочек и стирательных резинок в виде сердца Сервантеса. Читателей становилось все меньше, а книг выходило все больше, и они мгновенно устаревали, как модели мобильников или других технических приборов. Их снимали с полок и отправляли в ссылку, очищая место для свежака. Какой-нибудь дотошный или жалостливый читатель мог порой извлечь их оттуда, но чаще их ожидала вышка. Влекущие большими рекламными буквами книжные новинки были написаны политиками и футболистами, поварами, туалетными бабками, проститутками и прочими близкими к народу людьми, у которых находились деньги на промоушен. Сам же народ, как всегда, молчал.

У входа в книгомаркет целый день ошивались чернокожие из Судана, Либерии, Сенегала и Нигерии, пытаясь за небольшую сумму всунуть либо что-нибудь из написанного на местном языке их компатриотом, либо какое-нибудь произведение европейца об Африке. Выходили эти книги в одном из тысячи мелких издательств, и каждый день какое-нибудь из них исчезало в брюхе более крупных. Все же кому-то, как видно, удавалось на время ускользнуть. Сумасшедшие, беднеющие с годами энтузиасты, не выдававшие ни единой черточкой своего страха перед кредиторами, они гнездились где-то в нишах у глубоких корней средневековых коммун, пытаясь зацепиться за давно отскочившее от повозки эпохи гуманизма колесо Фортуны. Слава вам, герои Средиземноморья и Цизальпинской Галлии! Да будут высечены ваши имена на мраморных плитах, а издательства ваши пусть навсегда останутся малотиражными!

Черные играли на переживании вины и сочувствии: «Чао, дорогуша», – и было уже невозможно уклониться от навязанного рукопожатия. В другой руке наготове они держали книгу, а под мышкой или в торбе – еще стопку. К счастью, наша империя не колонизировала Ливию и не сбрасывала бомбы со смертельным газом на Эфиопию, обходясь пока подкапыванием под соседние с ней территории, и у меня не было национального чувства вины перед ними, но и на мне гнойной соплей висел тот же позор Европы, хотя бы уже потому что я в ней родилась и, значит, принадлежала к потомкам тех, кто разбоем и хитростью проник в чужие страны, превратив их жителей в рабов. Или потому что наши, как и другие европейцы, скупали на озере Виктория нильского окуня, в индустрии которого было занято практически все местное население, не имеющее, однако, средств на покупку собственной рыбы и отдававшее, что могло, лишь за ее вонючую требуху, кишащую червями.

Так что (товарищ Фелтринелли, ты все же будешь отомщен![34]), во-первых, в этом смысле мы все-таки были европейцами, а во-вторых, в третьем ряду моей передвижной библиотеки тоже стояло несколько этих так пока и не открытых книг. Иногда я останавливалась поболтать с черными продавцами перед тем, как заглянуть внутрь магазина или зайти в банк.

Перед тем как зайти в мой банк. Пусть у меня там ничего и не лежало, но само сознание того, что у меня был счет (открыть который без гражданства и вида на жэ было не намного проще, чем накормить пятью рыбинами сотни голодных), того, что со мной как-то «считаются», придавало мне веса и укорененности в собственных глазах. Пожалуй, корни – это и было главное, чего мне не хватало. Но как только появлялась пусть даже только теоретическая возможность их пустить, мне хотелось, пружинисто оттолкнувшись от земли, шагать куда глаза глядят.

Этот банк, единственный, где меня не выгнали взашей без вида на жизнь, этот, пусть даже и мой, банк был, конечно, местом безликим, но, когда я туда заходила, обычно я видела Марио, и этого было более чем достаточно.

Хотя он мог показаться типичным банковским работником, мне он сразу напомнил милого члена Государственного совета с картины Репина: бородка, баки, усы, овальные, металлической оправы очки, за которыми лучились большие, чуть навыкате, карие мечтательные глаза. У него были плавные, уютно-спокойные жесты и чудесная улыбка, за которой скрывалась пылкость и самоирония. Несмотря на то что в нем проглядывал русский барин или недобитый меньшевик, которые почему-то в моем представлении должны были иметь животик, сложен он был почти божественно.