Гербарий из преступлений - Лариса Соболева

– Донос – не преступление, а подлость, – позволил себе возразить Щукин, ибо бабуля в своих выкладках была до неприличия категорична.

– При помощи доноса можно было расквитаться с обидчиком, уничтожить его физически, а это преступление. Поймите, я добиваюсь, чтобы вы не воспринимали мой рассказ однозначно, потому что сначала необходимо вникнуть в то время, а оно было больным. Изначально история Фрола началась с преступления, которому нет определения ни в одном кодексе, кроме Библии, но привело оно ко многим другим преступлениям, а разгребать пришлось Фролу. Одному! Как-то я была одержима идеей написать его историю, думаю, получился бы натуральный детектив, но у меня не вышло. Что ж, если мой рассказ вам поможет найти негодяя, стрелявшего в Валентина, хотя я в этом сомневаюсь, слушайте. Когда арестовали Огарева, а это случилось в тридцать восьмом году, Фрол попал в цейтнот. Дружба с предателем могла и его привести в камеру, а потом к расстрелу, но он обязан был сохранить свою жизнь…

Регина Аркадьевна закурила следующую сигарету. Закурили и Щукин с Вадиком, наблюдая, как внутри ее происходит «откат на несколько десятилетий назад». Мысленно она унеслась далеко, это стало видно по ее глазам. Затем Регина Аркадьевна заговорила медленно, вдумчиво:

– Ну, раз Фрола и после смерти не оставляют в покое, начну с того, что ему ставили в вину со смерти полковника Огарева. Говорите, расстрелял? Все было гораздо сложнее, чем вам представляется. Полковник Огарев был арестован как военный преступник.

…Лязгнули замки, будто клацнули железные зубы в пасти неведомого зверя. Заскрежетала дверь, туго поворачиваясь на петлях.

Полковник Огарев не повернулся на звуки. Держа руки за спиной, он смотрел в небо – небо за железными прутьями, которые снаружи почти наглухо забиты досками. Но в маленький просвет меж досками был виден кусочек неба. Оно было тихим, черным, без звезд, значит, в тучах. Тучи сгустились и над Огаревым, тяжелые, беспросветные. Собственно, в том, что он арестант, была закономерность. Ему оставалось лишь удивляться собственной недальновидности и наивности. Георгий Денисович дожил до зрелого возраста и наконец понял аксиому, о которой раньше не думал: за все наступает расплата. Теперь лучшее позади, впереди неизбежность. А неизбежность – смерть. Принять ее следовало достойно, хотя в сорок два года страстно хочется жить. Полковник Огарев готовился к смерти, потому отключил все чувства, настроился на вселенский покой, так как там, за чертой жизни, его ждала вечность, и принять покаявшуюся душу она должна с радостью.

Спиной Георгий Денисович ощутил, как кто-то вошел. Содержали его в отдельной камере, на допрос водили под конвоем из трех человек, тогда как остальных заключенных часто сопровождал всего один. Огарев сам никого не видел – к дверям строго запрещалось подходить без особого разрешения. Более того, в камере арестант обязан был находиться в поле видимости сквозь небольшое окошко на двери, когда в него смотрят тюремщики. Георгий Денисович научился различать количество людей в коридоре по шагам. А его постоянно сопровождали двое-трое. Как-никак он полковник, хотя чины и ранги больше не имели значения, но Огарева, кадрового офицера, кажется, боялись даже в том незавидном положении, в котором он находился.

– Полковник Огарев, на допрос! – оглушил его командой Фрол.

Георгий Денисович застегнул китель на все пуговицы по привычке, выработанной с детства, только после этого повернулся. Глаза двух друзей, деливших когда-то котелок каши, встретились. Полковник Огарев помнил Фрола мальчишкой, шатающимся от голода. Он подобрал его в деревне, худо-бедно откормил, ведь красноармейцам в годину Гражданской войны не всегда удавалось поесть досыта. А потом посадил юнца на лошадь, выдал ему «наган» и саблю, и Фрол стал доблестным бойцом. Прошло много лет, и теперь они по разные стороны одной двери: Фрол – начальник конвоя, добровольно взявший на себя эту обязанность; Георгий Денисович – узник, особо опасный преступник, враг. Как горько звучит – враг.

Длинный, слабо освещенный коридор подвала преодолевали молча. Впереди шел конвоир с винтовкой, за ним Огарев, потом, чуть отставая от него, Самойлов, и сзади шел второй конвоир. Огарев знал, что за дверьми с засовами и висячими замками, какие вешали в деревнях на амбары, притаились узники. Они считают сейчас по звукам цокота подковок на сапогах, сколько идет конвоя. Потом вычислят, кого повели. И будут гадать – куда повели Огарева. Улучив момент на повороте перед лестницей, ведущей наверх, когда первый конвоир на несколько шагов ушел вперед, а второй отстал, Огарев спросил скорым шепотом, чуть повернув голову в сторону Фрола:

– Как Лена и дети?

– Трудно им, – в тон ответил тот.

– Прошу тебя, не бросай их…

Все, линия выровнялась, конвоиры не должны услышать ни звука.

Тем временем Фрол думал: как переменчива судьба. Еще недавно Огареву в рот заглядывали, а теперь те, кто ловил каждое его слово, смотрят свысока и не скрывают злорадных ухмылок. Полковник полностью в их руках, одним росчерком пера они могут перечеркнуть его жизнь. И это не война! Нет, это война тупости и заурядности, чванства и карьеризма с достоинством, профессионализмом, бескорыстием. Почему же первые выигрывают? Почему вторые оказались беспомощными и слабыми? Фрол не понимал. Он вообще потерялся. В событиях последних лет видел предательство тех, кто сегодня допрашивает полковника, но окончательно глаза у него открылись лишь после ареста Огарева. Георгия Денисовича не пытали, не били, но на «конвейер» ставили, заставляя по семь суток не спать, не давали еды и воды. Менялись следователи, а он оставался в кабинете до тех пор, пока не впадал в бредовое состояние и не терял сознание. Ему задавали глупейшие вопросы, цель которых – раздавить морально. Тем не менее Огарев недолго обдумывал ответы, отвечал хладнокровно, не подписывал сфальсифицированные документы, не называл имен. В его стойкости была сила, в его силе – слабость. Он ничего не мог противопоставить своим мучителям, не мог защититься, догадываясь, что участь его предрешена.

После допроса Фрол проводил его назад тем же путем. Перекинуться хотя бы двумя фразами не удалось – слишком близко шли конвоиры…

– Вы много курите, – сказал Щукин во время паузы, когда Регина Аркадьевна сунула в рот следующую сигарету.

– Бросьте, бросьте, – отмахнулась старуха, прикуривая от зажигалки. – Мне семьдесят четыре, и, как видите, я не разваливаюсь. Да и незачем мне продлевать жизнь. Слушайте молча. Почти каждый день после ареста Огарева Фрол навещал его жену и детей. Каждый раз она встречала его вопросом – как он? Фрол бодрым голосом говорил, что у Георгия Денисовича есть все необходимое, он содержится в хороших условиях, скоро недоразумение выяснится и полковника отпустят.

…Верила она? В печальных глазах Елены Егоровны притаилась паника, готовая перерасти в ужас. И все же она надеялась, совсем немного. А Фрол поддерживал в ней надежду, потому что надеялся сам. Прошли все сроки, а приговор не выносили, значит, она была, надежда…

В тот вечер после очередного допроса Самойлов заглянул к Елене Егоровне, но на сакраментальный вопрос «Как он?» промолчал. Он промолчал, так как именно сегодня слышал бегло брошенную фразу: «Может, хватит? Пора с ним кончать». Это еще не окончательное решение, это только перспектива. Ужасающая перспектива, обрубившая надежду.