Голоса безмолвия - Андре Мальро

изображаемых предметов имели иную природу, нежели в реальном мире. Вот почему цвет скульптуры редко имитирует реальную окраску вещей; вот почему каждый чувствует, что восковые фигуры (в наше время единственный пример полного подчинения иллюзии) не принадлежат сфере искусства; вот почему нельзя исключить, что через несколько столетий, будучи частично разрушенными временем, они войдут в ту же область, в какую мы включаем посредственные античные произведения, представленные в Национальном музее Бардо и найденные на затонувшем корабле; от долгого пребывания под водой они приобрели собственный загадочный стиль; это область, к которой принадлежит и шлем из Палермо с изображенными на нем воинами, в соседстве с ядовитыми устрицами приобретающими удивительный вид…

О том, какими глазами смотрели на мир люди месопотамской, античной и средневековой культуры, мы не знаем ничего. Никаких свидетельств этого не сохранилось. Зато мы знаем, что наши современники, к какой бы расе они ни принадлежали, тем быстрее сходятся во мнениях относительно фотографии, чем хуже знакомы с искусством. Мы знаем, что кино, если оно ставит своей целью рассказать историю, способно подчинить себе все человеческие мечты. Различие между видением художника и человека, далекого от искусства, не количественное, а качественное: второй смотрит на мир через поступки, тогда как для самого жалкого из художников мир – это прежде всего картины.

Художник не обязательно обладает более острым восприятием, чем знаток искусства, и часто уступает в этом качестве юным девушкам, но его восприятие имеет иную природу. Не романтичный характер делает человека автором романов; не склонность к созерцательности – поэтом; а в числе самых великих художников нет женщин. Так же, как музыкант любит музыку, а не соловьев, поэт – стихи, а не солнечные закаты, художник – это не тот, кто любит фигуры и пейзажи; художник – это тот, кто прежде всего любит картины.

Но и художник, и не-художник часто оказываются в такой двусмысленной области, как область чувства. Не-художник не то чтобы равнодушен к искусству, но он убежден, что искусство служит выражению чувств: человек, безразличный к музыке, любит романсы или марши; человек, холодный к поэзии, любит бульварные романы; человеку, не восприимчивому к живописи, нравятся фотографии кинозвезд, репродукции «Сна» или фото котят в корзинке. Любое искусство, вызывающее отклик в широких массах, является выражением чувств – умиления, грусти, радости, патриотизма, страха, любви. Вот почему некоторые лучшие образцы религиозного искусства, в которых само искусство связано одновременно и с любовью, и с осознанием зависимости или свободы человека, с момента своего появления завоевали огромную популярность. Но, если большой в плане эмоционального воздействия художник по определению обладает тонкой восприимчивостью, это не значит, что самый эмоционально восприимчивый человек должен быть художником.

Люди, далекие от искусства, видят в нем способ остановить – или вообразить – волнующие мгновения жизни. Они также склонны путать фикцию и роман, изображение и живопись. (Вот почему религия и политика в этом отношении так часто попадают пальцем в небо.) У большинства людей вообще не было бы никакого собственного мнения о живописи, скульптуре и литературе, как нет его об архитектуре, которая, как, впрочем, и живопись, представляется им необязательным украшательством, если бы однажды, столкнувшись с необъятностью ночи, рождением или смертью близкого и даже просто каким-то лицом, они не испытали вдруг мимолетное чувство чего-то превосходящего их опыт, на чем и держится любая религия. В том, что широкие народные массы чувствуют отвращение к современному искусству, есть, наверное, доля невежества, но не только; эти люди злятся, смутно ощущая, что их обманывают. Многие из них догадываются, что, помимо хорошеньких картинок, существует большое искусство, но готовы его признать, только если оно имеет религиозную основу, пусть даже это будет религия революции или победы. Правда в том, что великое искусство рождает в нас высокие чувства; неправда – что для этого оно обязательно должно изображать именно то, что будит в нас подобные чувства в реальной жизни. Чувство, владеющее нами, когда мы смотрим, как убивают быка, не имеет ничего общего с тем, что вызывает в нас «Тавромахия», даже написанная Гойей. Если художник запечатлевает какое-то мгновение, он делает это не для того, чтобы его воспроизвести, а для того, чтобы его преобразовать. В живописи восхитительный закат солнца – это не красивый закат солнца, а закат солнца, написанный великим художником, как прекрасный портрет – это отнюдь не портрет красивого лица, и в том или ином портрете кисти Рембрандта больше следов пережитой «ночи откровения», чем во всех ночных богослужениях…

Иногда не-художнику кажется, что художник, обладая более острым, чем у него, зрением, может навязать ему свое видение, и именно так он воспринимает живопись импрессионистов и японскую живопись; иногда – что художник способен подсмотреть в реальной жизни нечто, ускользающее от его взгляда, и воспроизвести с фотографической точностью; иногда – что художник наделен даром воображения и идеализации. Эти три концепции объясняют функцию художника, как ее понимали с начала Возрождения и до появления импрессионизма; но средневековое искусство как система особых форм не вписывается ни в одну из них, как в них не вписывается негритянское искусство или искусство майя, и присутствие на наших календарях фотографий готических статуй в основном связано с тем, что они будят в нас сентиментальные чувства.

Видение, свойственное «всем», подобно памяти и обладает такой же синтетической и бесформенной природой; если оно и отмечает разницу между мечтами Бенжамена Констана и «Адольфом», то чисто количественную, по степени интенсивности воздействия. Видение не-художника рассеянно, если направлено на мир вообще (не заключенный в рамки), и более напряженно и сбивчиво, если концентрируется на определенном зрелище; оно обретает остроту, когда связано с каким-либо действием; то же самое происходит и с художником, с той лишь разницей, что для него действовать значит писать.

Не будем забывать, что мы никогда не рассматриваем чужие глаза ради самих глаз; ни один из нас не в состоянии сказать, какого цвета радужка у каждого из его друзей. Глаз – это взгляд, а глазом он является только для окулиста и художника. На свете нет ничего более бескорыстного, чем наш взгляд. Первым, к чему сознательно или неосознанно стремится художник, как и любой человек творческой профессии, – изменить функцию предметов. Мы можем представить себе писателя, поэта или философа, которые ничего не пишут. Это возможно потому, что «сырье», с которым они работают, это слова, то есть язык, существующий не только для того, чтобы выражать литературные или философские воззрения. Но невозможно представить себе художника без картин и музыканта без музыки. Художник – это человек, который пишет картины, как музыкант – человек, сочиняющий музыку. Видение