Властитель огня - Дэниел Сильва

– Вы выглядите ужасно, – сказала Дина. – Отдохните остаток ночи. Мы с Иаковом подежурим за вас.

Был ранний вечер; в гавани царила тишина – лишь французская поп-музыка доносилась с другой яхты. Габриэль, зевая, признался Дине, что почти не спал – если спал вообще – со времени их приезда в Марсель. Дина посоветовала ему что-нибудь принять.

– А если Халед появится, когда я буду лежать поленом у себя в каюте?

– Возможно, вы правы. – Она уселась, скрестив ноги, на диване и устремила взгляд на экран телевизора. Тротуар на бульваре Сен-Реми был заполнен вечерними пешеходами. – Но почему же вам не спалось?

– Ты действительно считаешь, что мне надо тебе это объяснять?

– Потому что вы волнуетесь, что он не явится? – не отрывая взгляда от экрана телевизора, спросила она. – Потому что беспокоитесь, что не сможете пристрелить его? Потому что боитесь, как бы всех нас не поймали и не арестовали?

– Не люблю я такую работу, Дина. Никогда не любил.

– Никто из нас не любит. Если б мы любили, нас выкинули бы со службы. Мы этим занимаемся, потому что другого выбора нет. Мы этим занимаемся, потому что они заставляют нас. Скажите мне вот что, Габриэль. Что будет, если завтра они решат прекратить взрывы, и покушения, и обстрелы? Настанет мир, верно? Но они не хотят мира. Они хотят уничтожить нас. Единственная разница между ХАМАС и Гитлером состоит в том, что у ХАМАС нет власти и средств, чтобы уничтожить евреев. Но они над этим работают.

– Между палестинцами и нацистами есть четкая моральная разница. В поступках Халеда есть определенная справедливость. Только средства, к которым он прибегает, отвратительны и аморальны.

– Справедливость? Да Халед и его банда давно жили бы в мире, но они этого не хотят. Его цель – уничтожить нас. Вы обманываете себя, если считаете, что он хочет мира. – Она указала на экран. – Если он придет на эту улицу, вы имеете право – даже морально обязаны – сделать так, чтобы он не ушел отсюда снова убивать и калечить людей. Убейте его, Габриэль, или с Божьей помощью я сделаю это за вас.

– В самом деле? Ты действительно считаешь, что сможешь хладнокровно убить его вот тут, на этой улице? Тебе в самом деле легко будет нажать на курок?

Она какое-то время молчала, устремив взгляд на мерцающий экран телевизора.

– Мой отец – выходец из Украины, – сказала она. – Из Киева. Он единственный из семьи выжил в войне. Остальных отправили в Бабий Яр и расстреляли вместе с тридцатью тысячами других евреев. После войны он перебрался в Палестину. Он принял имя Сарид, что означает «осколок». Он женился на моей матери, и у них родилось шестеро детей – по одному на миллион убитых в холокосте. Я была последним ребенком. Они назвали меня Дина – «отомщенная».

Музыка вдруг загремела и замерла. Когда она исчезла, остался лишь плеск волн о корпус яхты. Глаза Дины вдруг сузились, словно она вспомнила физическую боль. Она продолжала смотреть на картинку бульвара Сен-Реми, но Габриэль понимал, что в мыслях ее была Дизенгофф-стрит.

– Утром девятнадцатого октября тысяча девятьсот девяносто четвертого года я стояла на углу улиц Дизенгофф и Королевы Эстер с мамой и двумя моими сестрами. Когда подошел автобус номер пять, я поцеловала мать и сестер и проследила за тем, как они сели. Пока дверцы были раскрыты, я видела его. – Она помолчала и, повернув голову, посмотрела на Габриэля. – Он сидел как раз за шофером, и у ног его стояла сумка. Собственно, он даже смотрел на меня. У него было наиприятнейшее лицо. «Нет, – подумала я, – этого не может быть. Не в автобусе номер пять на Дизенгофф-стрит». Поэтому я ничего не сказала. Дверцы закрылись, и автобус стал отъезжать.

Слезы застлали ей глаза. Она положила руки на шрам на ноге.

– Так что же было у этого юноши в сумке – у юноши, которого я видела и про которого ничего не сказала? У него была египетская мина – вот что было у него в сумке. У него было двадцать килограммов используемого военными тротила и болты, вымоченные в крысином яде. Сначала была вспышка, потом раздался взрыв. Автобус подбросило на несколько футов в воздух, затем он снова упал на улицу. Меня сбило с ног. Я видела кричавших вокруг меня людей, но ничего не слышала – взрывная волна повредила мне ушные перепонки. Рядом со мной на улице я увидела человеческую ногу. Я было решила, что это моя нога, но потом увидела, что обе мои ноги все еще при мне. А та нога принадлежала кому-то, сидевшему в автобусе.

Габриэль, слушая ее, внезапно вспомнил Рим – как он стоял рядом с Шимоном Познером и смотрел на развалины посольства. И подумал: случайно ли присутствие Дины на борту «Верности», или же Шамрон намеренно поместил ее туда, как живое напоминание о том, сколь важно, чтобы он, Габриэль, выполнил свой долг?

– Первым полицейским, прибывшим на место происшествия, стало плохо от вида крови и запаха горелой плоти. Они упали на улице на колени, и их стало рвать. А я лежала и ждала, чтобы кто-то помог мне, и тут на меня стала капать кровь. Я посмотрела вверх и увидела кровь и куски мяса, висевшие на ветвях персидской сирени. Над Дизенгофф-стрит в то утро шел кровавый дождь. Потом приехали раввины из Хевра Кадиша. Они руками собрали самые крупные куски тел и те, что висели на деревьях. Затем щипцами стали собирать маленькие. Я видела, как раввины щипцами собрали остатки моей матери и двух сестер и положили в пластиковый мешок. Это мы и похоронили. Куски. Остатки.

Она обхватила руками ноги и притянула колени к подбородку. Габриэль сел с ней рядом на диван и уставился на экран, чтобы ничего не пропустить. Он протянул к Дине руку. Она взяла ее, и слеза покатилась у нее по щеке.

– Я винила себя. Если бы я знала, что приятный юноша на самом деле был Абделем Рахимом аль-Сауви, членом бригад ХАМАСа Иззедин аль-Квассам, я смогла бы предупредить их. Если бы я знала, что брат Абделя был убит в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году в перестрелке с израильскими солдатами, я бы поняла, зачем он ехал на автобусе номер пять в Северный Тель-Авив с сумкой. И я решила бороться с ними не с помощью револьвера, а с помощью моих мозгов. Я дала себе слово, что когда в следующий раз увижу одного из них, я буду знать, что надо делать, и сумею предупредить людей, прежде чем станет поздно. Поэтому я добровольно пошла работать в Службу. Поэтому я сумела установить связь между тем, что произошло в Риме, и Бейт-Сайедом. Я знаю их лучше, чем они знают себя.

Скатилась еще одна слеза. На этот раз Габриэль вытер ее.

– Почему они убили мою мать и сестер, Габриэль? Из-за того, что мы украли их землю? Из-за того, что мы – оккупанты? Нет, из-за того, что мы хотели мира. И если я ненавижу их, – ты простишь мне мои преступления. Я – Дина Сарид, выжившая, чтобы мстить. Я – шестой миллион. И если Халед сегодня ночью тут появится, не смей пропускать его на автобус.

Лев предложил ему воспользоваться конспиративной квартирой в Иерусалиме. Шамрон вежливо отклонил это предложение. Вместо этого он велел Тамаре найти раскладушку в чулане и попросил Гилу прислать чемодан с чистыми вещами и бритвенным прибором. Он, как и Габриэль, мало спал на прошлой неделе. В иные ночи он часами шагал по коридору или сидел на улице и курил с охранниками ШАБАКа. По большей части он лежал на складной кровати, глядя на светящийся красным циферблат электронных часов на его письменном столе и считая минуты, оставшиеся до годовщины уничтожения Бейт-Сайеда. Часы ничегонеделания он заполнял воспоминаниями о прошедших операциях. Ждать. Вечно ждать. Некоторых офицеров это ожидание доводило до сумасшествия. А для Шамрона это было наркотиком сродни первым волнениям сильной любви. Внезапный жар, неожиданный холод, посасывание в желудке – за годы он перенес это бесчисленное множество раз. В глухих проулках Дамаска и Каира, на мощеных улицах Европы и в заброшенном предместье Буэнос-Айреса, где он ждал Адольфа Эйхмана, режиссера холокоста, чтобы тот вышел из автобуса и попал в руки тех, кого пытался уничтожить. «Самый подходящий конец», – подумал Шамрон. Последняя ночь бдения. Последнее ожидание телефонного звонка. Когда он наконец раздался, резкий электронный звонок прозвучал музыкой для его уха. Он закрыл глаза и дал телефону прозвонить вторично. Затем протянул в темноте руку и поднес к уху трубку.