Женщина с большой буквы Ж - Эльвира Барякина

На всякий случай мы отогнали мою машину на другую улицу – типа я уехала вместе с Ронским. Настроение было подавленное, и мы решили немного подлечиться текилой.

После третьего тоста нам стало весело. Девки полезли танцевать на столы, но тут Бьянка навернулась и разбила локоть. Кто-то принес медицинский клей, и все понеслось по новой.

С утра я проснулась от дикого крика. Оказалось, что пузырек с клеем опрокинули на ковер, на котором Шон и Стейси упражнялись в любви. А спина у Шона очень волосатая. И ладно бы к ковру прилипли только волосы. Медицинский клей – серьезная штука: отдирается только с мясом.

– Отвезите меня к врачу! – вопил Шон.

Ковер был большой – метра три на три. Мы закатали в него Шона, в дверь он пролез – ногами вперед, а в машину – никак.

Было решено вырезать из ковра силуэт. Резали вшестером: Стейси – маникюрными ножницами, я – походным топориком, остальные – кухонными ножами. За этим делом нас и застал Пол.

Вообще-то я понимаю его чувства: голый мужик лежит на ковре, вокруг него вооруженные до зубов люди.

– Полиция!!!

Я догнала Пола на улице.

– Стойте! Да стойте вы, господи!

Он поскользнулся на льду, шлепнулся, я побыстрее насела на него, чтобы он не удрал и не натворил еще больших бед.

– Я вам заплачу за ковер!

Пол смотрел на меня дикими глазами.

– Э-э-э… Так вы что, не уехали?

– Уехала. То есть это уехала моя сестра-близнец со своей собакой.

В этот момент из распахнутой двери выскочил Ронский-Понский и помчался меня спасать.

– А это брат-близнец той собаки?

В общем, на нас с Зэком подали в суд.

[2 марта 2006 г.]

Когда мне хорошо, я пишу прозу, когда плохо – поэзию. Поэтому почти все мои стихи депрессивны и посвящаются злодеям.

Кто изгрыз мою туфлю?

Я кому сейчас ввалю?

Кто зачем-то вырвал с корнем

Традесканцию мою?

Коврик в ванной, провода,

Почтальонова нога…

Что сожрать не получилось,

Понадкусано слегка.

Скромный вид, невинный взгляд:

«Я ни в чем не виноват!»

Вот отдам тебя корейцам,

И они тебя съедят!

[8 марта 2006 г.]

Пришло письмо от бабушки, Вероники Захаровны, – так трогательно! Старинная открытка, еще времен моего детства, – с палеховской росписью и трехкопеечной маркой в углу.

«Очень по тебе скучаю и жду в гости. Жалко, совсем старой стала: ничего не вижу. А была бы помоложе, так съездила б в твою Америку. Очень мне хочется знать, как ты живешь».

Мне трудно представить бабушку молодой. Как-то не верится, что когда-то она была голопятой девчонкой, влюбчивой девушкой, молодой мамашей…

Между тем все было… Она родилась в деревне. Жили богато: корова, коза, дом о трех комнатах. А потом наступил колхоз. Приехал какой-то, сказался председателем и приказал делиться. Вероника помнила, как все плакали. Корову провожали как в последний путь. И не напрасно: председатель оказался запойным, скотину загубил, кассу растратил, а самого в 1936 году расстреляли.

В деревне ловить было нечего, и Вероника отправилась в Порхов – блестящий райцентр, где имелось и кино, и больница, и даже уличные фонари. В железнодорожный техникум Веронику не приняли из-за химии: она брякнула на экзамене, что водородный показатель – это заплаканные глаза. Вероника уже собралась назад в деревню, но встретившаяся в очереди девица подговорила ее пойти в школу медсестер.

– Там химия не требуется. Стипендия четырнадцать рублей и общежитие!

Сорок человек в комнате, кухни нет, еда всухомятку…

Будущие медсестрички весьма котировались среди танкистов и пехоты, расквартированных в Порхове. Крутить романы было престижней с танкистами:

Не ходи за пехотинца —

Он с войны не возвратится.

А танкист придет домой

Трезвый, целый и живой.

С танкистами ходили в клуб, слушали концерты в фойе кинотеатра и расписывались в комендатуре.

Зима 1940/41 года была самой счастливой в жизни Вероники. Мама отдала ей трофейную шубку, привезенную отцом с варшавского похода: верх панбархатный, низ – белка. На танцы Вероника собиралась как на бал: брови выбрить в ниточку, покрасить урсолом, на губах помада – смесь вазелина с толченым карандашом. На голых ногах, затемненных чаем, нарисовать швы – как на фильдеперсовых чулках.

Витя Антошин – комсомолец и танкист – не смог пройти мимо такой красоты.

К тому времени Вероника уже сделала карьеру: ее перевели из медсестер в клинические лаборанты (делать анализы анализов) и дали ставку в 40 рублей.

Поженившись с Витей, зажили барами – сняли себе комнату на частной квартире. С печкой! С окошком!

– Любила его до слез, – рассказывала Вероника. – Проснусь с утра, смотрю на него, а сердце – тук, тук… Витенька, родненький ты мой!

Было воскресенье. Вышли с утра на улицу, а там репродуктор на столбе надрывается: «От Советского информбюро. Сегодня 22 июня в 4 часа утра гитлеровская Германия вероломно, без объявления войны, напала на Советский Союз»…

– Испугалась? – спросила я.

– Нет. Витя сказал, что скоро все кончится. Мы же знали, что мы непобедимая страна.

Веронику мобилизовали на следующий день. Обрадовалась – служить направили в Витин полк. Санитарок, лаборантов и акушерок срочно переучивали на хирургических медсестер. Потом погрузили всех на автобусы и повезли куда-то в лес под Лугу.

Лагерь разбивали обстоятельно – здесь должен был быть полевой госпиталь. Все ждали наступления.

Витина рота размещалась по соседству. Иногда получалось урвать минутку и встретиться.

– Что штабные-то говорят? Когда наступать будем? – спрашивала Вероника, глядя из-под ладони в небо. Над лесом стаями шли немецкие бомбардировщики – бомбить Ленинград.

Витя понятия не имел, что происходит, и только повторял слова начальника штаба Сергеича: «Это пока военная тайна».

– Ты не боись, у Сергеича прямой провод со Сталиным. Нам сообщат, когда…

Стали прибывать раненые. Операционные работали круглосуточно, но все равно не справлялись с потоком.

От раненых скрывали, что медсестры ни черта не умели. Веронике запомнился мальчик, умерший от аневризмы аорты: никто не знал, как остановить кровь, а доктор был занят на ампутации.

Солдаты целыми днями рыли землянки для раненых и могилы для покойников.