Магия книги - Герман Гессе

Высшая реальность с точки зрения человеческой культуры — это и есть разделение мира: свет и тьма, добро и зло, дозволенное и запретное. Но для Мышкина высшая реальность — это магическое постижение обратимости любого тезиса, равнозначности полюсов. Если довести эту мысль до конца, «идиот» утверждает материнское право бессознательного, упраздняет культуру. Он не разбивает скрижали закона, он их переворачивает и показывает, что на оборотной стороне написано нечто прямо противоположное.

В том, что этот враг порядка, этот ужасный разрушитель у Достоевского не преступник, а милый робкий человек, по-детски простодушный и обаятельный, с верным сердцем, исполненным самоотверженной доброты, и заключена тайна этой пугающей книги. Исходя из своего глубинного ощущения, Достоевский показывает этого человека больным, эпилептиком. У Достоевского все вестники нового, страшного, неведомого будущего, все предтечи хаоса, который уже предчувствуется, — люди больные, не внушающие доверия, отягощенные виной, это Рогожин, Настасья, позднее и все четверо Карамазовых. Сорвавшиеся, странные, исключительные, но все они таковы, что их странности и душевные недуги вызывают у нас священное почтение, вроде того, с каким у народов Азии относятся к безумцам.

Но ведь примечательно и странно, важно и фатально не то, что где-то в России 50-60-х годов XIX века у гениального эпилептика родились подобные фантазии и образы. Важно, что последние тридцать лет молодежь Европы все более чувствует, что книги его исполнены важного, пророческого смысла. Странно же то, что мы совершенно иначе воспринимаем преступников, истериков и безумцев Достоевского, чем другие фигуры преступников и шутов в других известных романах, и неимоверно глубоко их понимаем, и любим странной любовью, и находим в себе какие-то черты, которые роднят нас с этими людьми или напоминают их.

Это не объясняется случайными и тем более внешними обстоятельствами или особенностями литературного творчества Достоевского. Как ни изумляют в нем некоторые моменты — достаточно упомянуть хотя бы о предвосхищении психологии бессознательного, ныне столь серьезно разработанной учеными, — его творчество поражает нас не потому, что в нем нашли выражение глубочайшие идеи и высокое мастерство, не потому, что в нем художественными средствами воссоздана картина мира, который, в сущности, нам известен или хорошо знаком, — мы воспринимаем его как пророчество, предвестие разложения и хаоса, который вот уже несколько лет как разразился в Европе и уже проявляется даже во внешней стороне жизни. Речь не идет о том, чтобы видеть в мире созданных писателем фигур картину будущего, некий его идеал, нет, и вряд ли кто-то его так понимает. Мы чувствуем, что образ Мышкина и все подобные фигуры отнюдь не ставятся нам в пример: «Таким ты должен стать!» — но воплощают необходимость: «Через это мы должны пройти, это наша судьба!»

Будущее неясно, но путь, указанный Достоевским, имеет только один смысл: новая психологическая установка. Этот путь ведет через Мышкина, он требует «магического» мышления, принятия хаоса. Это возвращение в неупорядоченное, возвращение в бессознательное, бесформенное, животное и еще более отдаленное состояние, возвращение к нашим началам. Не с тем чтобы остаться там, обратившись в животных или протоплазму, но чтобы отыскать новые ориентиры и, вернувшись к корням нашего бытия, пробудить в себе давно забытые инстинкты и открыть новые возможности развития, чтобы предпринять новое сотворение мира, его оценку и разделение. Отыскать этот путь не научат нас никакие программы, никакая революция не распахнет врата к нему. Каждый проходит этот путь в одиночку, ради самого себя. Каждый из нас в какой-то час своей жизни должен, как Мышкин, очутиться у грани, за которой одни истины исчезают, другие могут возникнуть. Каждый из нас однажды, хотя бы на одно мгновение, должен пережить подобное тому, что пережил Мышкин в секунды прозрения, что пережил и сам Достоевский, когда он, приговоренный к смертной казни и помилованный в последний миг, обрел взор пророка.

1919

(«ПОДРОСТОК»)

Роман «Подросток» не был вовсе уж никому у нас не знаком, однако перевод его на немецкий язык до сих пор оставался малоизвестным, и это удивительно, так как «Подросток», написанный после «Бесов» и до «Братьев Карамазовых», — один из великих романов Достоевского.

Десять лет назад появился очень хороший перевод. Я читал его с тем жарким, острым интересом, с каким читаешь все произведения Достоевского, поэтому сегодня, при новом чтении, я удивился, — оказалось, что я начисто забыл роман, вернее его сюжет, переплетение линий, интриг и событий. Но не забыл общее настроение, образы главных действующий лиц, тон наиболее важных разговоров, психологические описания и исповедальные откровения о существе русской жизни. Странно, конечно, что не запомнились внешние события в книге, насчитывающей чуть ли не тысячу страниц. Однако этот странный факт лишний раз подтверждает мое внутреннее неприятие любых динамичных «историй», полных яркого, разветвленного, чрезмерно быстрого действия, любых слишком пестрых и цветистых, слишком головокружительных поворотов сюжета. У Достоевского они есть, причем везде, и непрофессионал как раз благодаря такого рода особенностям высоко ценит этого писателя, относя их к признакам его великого таланта. Между тем даже чисто внешние приемы повествования этого мастера то и дело вызывают недоумение. Полагать, что яркость письма, несколько передержанные тона проистекают от наивности или появились случайно, из-за пренебрежения литературным качеством в угоду психологизму, было бы совершенно неверно. Об этом нет и речи.

Все эти совершенно ужасные, неимоверно сильно воздействующие, но притом всегда чуточку неряшливые средства, это неистовое, яркое, при первом чтении лихорадочно будоражащее воздействие того, как автор жонглирует тайнами, предательством, страшными догадками, секретными бумагами, револьвером, арестом, отравлением, самоубийствами, безумствами, подслушанными секретами заговорщиков, специально нанятыми смежными или соседними комнатами, — не просто внешние приемы и не маска, за которой Достоевский прячет свои истинные намерения, он абсолютно честен, и как раз поэтому воздействие его прозы так сильно. Достоевский не только гениальный писатель, превосходно владеющий русской речью и глубоко понимающий русскую душу, — он еще и авантюрист, странно и удивительно отмеченный судьбой, арестант, помилованный в последний миг перед расстрелом, одинокий, бедный страдалец.

Тем не менее, мне кажется, именно этот впечатляющий писательский «аппарат», эти воздействующие на воображение коллизии в первую очередь и устареют в его творчестве. Ведь война, которая идет сегодня, повлияет на наше восприятие, приключения мы будем ценить не так высоко, как сегодня, привлекательность жутких и диких вещей потускнеет. И тем более мощным будет воздействие духа этих колоссальных книг. И по мере того как эти книги будут становиться достоянием прошлого, все более явственно будет выступать тот факт, что в них (гораздо больше, на более глубоком уровне, чем, скажем, в романах Бальзака) сохранена для всех последующих поколений одна из самых захватывающих и удивительных исторических эпох, сохранена и воссоздана в вечных картинах и образах. Такие книги, как «Идиот», «Подросток», «Братья Карамазовы», однажды, когда все внешнее в них устареет, станут для нас такими же, каким сегодня является Данте, в сотнях деталях уже непонятный, но вечный в своем воздействии, потрясающий как воплощение целой эпохи мировой истории.