Старое вино "Легенды Архары". История славного города в рассказах о его жителях - Александр Лысков

Сшибая робость с бабы, Боев сказал грубовато:

– Марья, заходи!

И сам пошёл от окна к столу несколько вертляво, так что просторный водолазный свитер на плечах размашисто заколыхался вокруг его чресел. Она, как бы передразнивая, тоже слегка расхлябанным, преувеличенным шагом тронулась за ним, будто станцевала с ним в паре во время этого прохода до стола.

– Садись, Марья. Давай за знакомство по баночке.

Боев развалился на стуле, от волнения ломая из себя какого-то всесильного странника, повидавшего жизнь и женщин. Отпил из банки пару глотков и заметил, что гостья неуверенно ковыряет тонким, будто бумажным, ногтем алюминиевый язычок на крышке. Ему стало стыдно за свои позы, он открыл банку и придвинул к женщине.

– В стакан можно налить? – спросила гостья. – Или краем из неё пьют?

– Да ты откуда такая простая? Ни разу не пробовала, что ли?

– Беженка я.

– Ну! Не местная, выходит.

– Школу здесь закончила, а потом везде пришлось…

– Как пылинка на ветру, значит.

– Да я не одна. У меня сыну восемь.

– Безмужняя?

– Был, да сплыл. Нет подходящего, остаются только приходящие.

– И много таких было-приходило?

– Тебе, что ли, интересно? Мне – нет. Считала, да счёт потеряла. Вспоминать – сердца не хватит.

– Будто бы каждого любила?

– А как же иначе?

– Тогда ты, Марья, выходит, героическая женщина на любовном фронте. Тебе положена медаль и песня по заявке.

Она стеснительно улыбнулась, собрала на лбу упругие валики, и сначала её прозрачная тонкая кожа на лице порозовела, а потом накалилась, став пунцовой. Она, видимо, поняла, что сказала лишнее. Боева поразила эта способность взрослого человека пылко, по-детски, краснеть, в сочетании с самоубийственной искренностью.

Гитара лежала на кровати, оставалось только руку протянуть – и вот она уже на коленях Боева.

Вооруженный ею, он осмелел.

– Тогда я тебе, Марья, так прямо и скажу: «Что верно, то верно, – нельзя же силком бабёнку тащить в кровать. Её надо сначала угостить пивком, а потом ей на гитаре сыграть».

– Правильно! – вызывающе откликнулась она.

– Только предупреждаю: у меня все песни про войну.

И он, пощёлкивая ногтем по трём тонким струнам, тихо запел:

Она сокрушённо кивала, вздыхала и долго молчала, прежде чем произнести:

– А про любовь, значит, не можете?

– Во-первых, мы давно на «ты». Во-вторых, про любовь может всякий. В-третьих, про любовь лучше прозой.

Он переволок стул к ней, сел рядом и обнял.

– Ну вот, Марья, давай теперь про любовь. Как ты думаешь, получится у нас?

– Конечно получится.

– Гляди, какая самоуверенная!

Он касался губами её щеки, будто на вкус и мягкость пробовал, а она словно считала про себя эти прикосновения, и, насчитав известное только ей, нужное количество, повернулась и поцеловала его – сначала поверхностно, будто только пригласила в гости, а потом и в дом пустила.

Всё происходило молча, без слов. Спустя некоторое время у Боева опять была готова шуточка для Марьи, лежащей с ним под одеялом, уже на языке было: «Ты не только в реанимации, но и в этом деле тоже специалист, оказывается».

Но сказалось другое:

– Между прочим, на этой кровати я был зачат. Так что смотри, как бы и тебе не понести.

– Хорошая кроватка, – сказала она.

4

До утра в комнате мерцал ночной весенний свет – водянистый, дымчатый, без теней. В доме выстыло, и с рассветом на свежий взгляд вся убогость столетнего строения выперла наружу – давно не крашенные рамы, мутные стёкла, щелястый пол и, главное, уродливая печь, как в какой-нибудь охотничьей избушке.

Казалось бы, и женщина, Марья эта, должна была на утро после утоления желаний показаться Боеву под стать дому – бесхозной, подержанной, приблудной, в коих преображаются по утрам даже красавицы. Но неказистая Марья завораживала умопомрачительной подвижностью своей, какой-то пылкостью. Любопытно было Боеву из-под одеяла следить, как, сметав посуду со стола в таз, она быстро, с грохотом, помыла её, а разбив одну тарелку, страшно огорчилась. Как потом мощным кивком головы она закинула гриву вол ос за спину. Туго и беспощадно, как мешок с картошкой, затянула пояс на кофте. Всунула ноги в свои резиновые сапоги и так сильно притопнула каблуками, что песок с потолка посыпался.

А перед тем как исчезнуть, погляделась в зеркало и опять замерла у порога в ожидании сигнала: навсегда ей уходить или до следующего раза. Ей для этого хватило бы покашливания Боева, она бы поняла.

Он сказал:

– Погоди. Я провожу.

Марья ждала его на крыльце, собирая валиками кожу на лбу, обмысливая что-то для себя, – предстоящие дела, а может, погоду.

Такая же ущедшая в себя и весна была вокруг – давно настала, а зелени всё не выбрасывала.

Дождевые бурые космы распустила с небес в подсветке восхода. Вот-вот обрушится тяжёлый дождь сверху.

Боев хотя и обнял Марью по-дружески, но всё-таки поцеловал. И это, кажется, поразило и обнадёжило её.

А когда он окликнул её: «Эй, сестричка, ты не забывай нового пациента!», то она пошла скорее.

5

Теперь с утра до ночи Боев ходил в кирзовых сапогах. Запустил бороду и почти не бражничал. Приходящая Марья сказала, что у него больные почки, и поила настоем трав. Оставаясь ночевать, по утрам потчевала овсянкой.

Взялась возделать огород. Нашла лопату. Не разгибаясь, копала. Чтобы отбить у неё охотку к земледелию, Боев, сидя на завалинке с гитарой в руках, вышучивал её дурное трудолюбие, пел похабные частушки, а она неистово переворачивала заступом мягкий шоколад суглинка.

– Роешь, как на оборонных работах в виду наступающего противника, – кричал ей Боев.

А когда понял, что схватка бабы с землёй смертельна, разнял их и сам, один, продолжил пахоту.