Грибоедов - Екатерина Цимбаева

Такое состояние умов совершенно пришлось Грибоедову по вкусу. Он не видел битв, но его умение веселиться от этого нисколько не пострадало. Из армейской жизни он принес репутацию отчаянного повесы, и анекдоты о его дурачествах докатились даже до Петербурга. Сверстники и женщины встретили его с любопытством. Со своей неистощимой веселостью и остротой он во всяком кругу молодых людей, где ни появлялся, становился их душой. Он был недурен собой: среднего роста, худощавый, с густыми темными, чуть волнистыми волосами, зачесанными назад. Правда, длинноватый нос и очки несколько его портили, но благородные, безупречно светские манеры, изящные руки с длинными пальцами, серьезное лицо, красивый, звучащий искренностью голос покоряли и юных, и пожилых. Только внимательный наблюдатель по неуловимой оригинальности движений, по внезапно вспыхивающему взгляду и неожиданно ясной улыбке мог бы распознать тщательно скрытую до поры тягу к озорству. В театре Александр оказался среди первых волокит, всегда счастливых, какой бы богатый и влиятельный соперник ни становился на пути.

Бегичев тоже не затерялся в толпе театральной молодежи; приятная наружность и кавалергардский мундир благоприятствовали его успехам, и особенно Леночка Воробьева очень его отличала, но издали. Ее, как и всех воспитанниц театрального училища, держали под запором, в театр привозили в закрытой линейке и всеми силами оберегали от общества мужчин: нельзя было, чтобы нежелательные последствия знакомств помешали девушкам оправдать затраченные на их обучение деньги. Поклонники не могли выражать свои чувства чем-то большим, нежели вздохами под окнами училища да бурными аплодисментами в зале. Вне школы и сцены Воробьева появлялась лишь в доме Шаховского, чьей любимой ученицей она была.

Предприимчивый Грибоедов, желая помочь Степану, повез его как-то на вечер к князю, в небольшой двухэтажный деревянный дом Лефебра на Офицерской улице, принадлежавший Малому театру. Шаховской жил со своей гражданской женой, немолодой уже актрисой Екатериной Ивановной Ежовой и множеством общих детей («ежат», как острили злые языки). Кроме них в домике теснились семьи артистов и служащих театра. По утрам к князю являлись должностные лица, перед обедом — актеры на домашние репетиции, вечерами собирались друзья и литераторы… дом круглые сутки кишел народом, по лестницам во всякое время сновали жильцы в дезабилье, дети, слуги, собаки, посетители, стоял несмолкающий шум, а квартиры отделялись друг от друга весьма условно — все жили, по обычаю артистического мира, общей жизнью. Грибоедову понравилась непринужденная обстановка театрального дома, но в прочем он не был доволен визитом. Прежде он постоянно встречал Шаховского в зрительном зале, но мало общался с ним: тучный, лысоватый, с крючковатым носом и узкими глазами, тот был отменно уродлив, невероятно подвижен и говорлив. Грибоедову не нравился ни он, ни его комедии, которые он видел еще в детстве в хмелитском театре. Оказавшись в гостях у Шаховского, он переменил свое мнение о нем, оценив и яркость его беседы, и его безграничную, на всю жизнь, преданность русскому театру.

Князь же встретил друзей довольно прохладно. В его глазах они не имели достоинств: не могли, по недостатку средств, оказать покровительство какой-нибудь актрисе (Шаховской неизменно старался пристроить выпускницу училища наилучшим образом, и это не служило к его доброй славе), не сочиняли пьес и даже не годились как типажи в комедию. Степан был раздосадован приемом и по дороге домой принялся уговаривать Александра написать что-нибудь, что обеспечило бы радушие Шаховского — да ведь он и принимался же что-то писать? не сохранился ли тот опыт? Дома он перерыл все бумаги Грибоедова, но французской пьески, над которой тот от скуки трудился в Польше, не нашел. Александр, впрочем, пообещал что-нибудь придумать, но вихрь развлечений совершенно закружил его, и зима пролетела вмиг, не оставив ни на что времени. Он даже не выбрался к Фильду, об уроках которого когда-то мечтал. Сестра постоянно напоминала ему в письмах об этом их детском желании и недоумевала, как может Саша не поспешить к великому пианисту, едва очутившись в Петербурге. Она не представляла, какой стала теперь жизнь ее брата.

В марте веселый петербургский сезон закончился, Грибоедов с Бегичевым вернулись в Польшу, к своим обязанностям, хотя дотянули с отъездом до последних дней санного пути. Кологривов встретил их по-родственному, но они тотчас заметили его подавленность и раздражительность. Дмитрий Бегичев объяснил им, что происходит. Положение Кологривова становилось день ото дня хуже. Военным министром он так и не стал (император предпочел на этот пост не администратора, а боевого генерала Коновницына), наместник Польши Новосильцев отстранял его ото всех дел, ненужная теперь резервная армия постепенно распускалась. Вокруг кипела работа по составлению Уставной грамоты для новопровозглашенного Царства Польского, а Кологривов, как большинство военных, отнюдь не считал поляков достойными награды, коль скоро в войну они сражались против России. Он невольно оказался в оппозиции, штаб его бездельничал, генерал не знал, на чем сорвать досаду.

Вдруг в конце марта пришло поразительное известие о бегстве Наполеона с острова Эльбы и возвращении на трон. Резервы воспрянули духом — началась новая кампания союзнических войск. Она оказалась скоротечной, а русская армия совсем не приняла в ней участия. На долю Грибоедова досталась одна штабная рутина. Его помощь пригодилась бы, как и прежде, для общения с поляками, он мог бы помочь своими юридическими и, так сказать, наследственными знаниями при подготовке конституции Польши, но власть теперь была у Новосильцева, и тот не принял бы к себе протеже Кологривова ни за какие заслуги.

После веселой петербургской зимы Александр отчаянно скучал в польском безделье. Бегичев, со свойственным ему упорством, отыскал начатый перевод из Крезе де Лeccepa и упросил друга его завершить — не вечно же им оставаться в Польше, а в Петербурге он пригодится. Грибоедов взглянул на начало своей работы без воодушевления, оно показалось ему довольно вялым, стихи негладкими. Он так старался изобразить скуку жизни молодой четы, что скука эта явно передавалась читателям и слушателям. Но ему было лень переделывать все заново, он вставил только небольшой монолог главного героя, которого не было в оригинале, продолжил текст, сокращая сюжет, где только мог, прочел Бегичевым, оба пришли в восторг, которого Грибоедов не разделил, но все же отослал пьеску Шаховскому, прося дать ей ход, если князь сочтет ее пригодной к сцене.

На Шаховского «Молодые супруги» Грибоедова произвели небывалое впечатление. Он лучше всех мог оценить то, чего не заметил, может быть, и сам автор. Сколько драматургов, впоследствии посвятивших себя комедии, начинали творческий путь с большой запутанной трагедии на мифологический или библейский сюжет с толпой персонажей! Игривый Мариво сначала провалился «Смертью Ганнибала», «Клеопатра» Крылова даже не дошла до сцены, Бомарше начинал со слезливых драм, Мольера только долговая тюрьма отучила от трагедий… примеры бесконечны. Словно бы юноши, ощутив тягу к творчеству, полагали себя способными сразу сказать веское слово в литературе и торопились сказать так много и так путано, что их потуги только выдавали неопытность и наивность. Попытки эти неизменно кончались крахом. Иногда первый опыт становился последним. Так, Степан Жихарев, выложив все свое невеликое знание жизни и сцены в жуткой десятиактной (по длине) трагедии «Артабан» из персидской истории, замолчал навсегда после уничижительного о ней отзыва. Другие восставали из пепла в новом, комическом обличье.