Врачебная ошибка - Мария Воронова

Увидев, что на рану лег последний шов, Наталья Тимофеевна подает наклейку. Я обрабатываю линию швов антисептиком, ассистент нетерпеливо кладет повязку, и от его торопливого движения она ложится криво и сминается. Я пытаюсь расправить клейкий край, но поздно, все уже схватилось.

– Черт, некрасиво получилось.

– Да бог с ним. На ходовые качества не влияет.

– Если можно, дайте новую, Наталья Тимофеевна, – прошу я, – а то родственники сейчас увидят и подумают: господи, если они так повязку наляпали, то что же тогда внутри творится? Хотя нет! Стоп! – Меня осеняет, как Архимеда. – Оставим так. Авось завтра родственники побегут жаловаться главврачу, что у хирурга неизвестно откуда руки растут, наклейку даже не может толком сделать. А главный скажет: спасибо, товарищи, за сигнал, и сократит меня.

– А если не побегут?

– Я верю в людей. Особенно в их идиотизм. Но вы правы, лучше перестраховаться.

План кажется мне безупречным. Я работаю не лучше и не хуже коллег, но почему-то при фатальном невезении в любви на службе мне неизменно сопутствует удача. Масштабы моего профессионального везения таковы, что за все годы работы на меня не написано ни одной жалобы, случай беспрецедентный по нынешним временам. На коллег гораздо больше компромата, но он старый, уже остывший и переработанный, искупленный если не кровью, то потом. А если на меня сейчас поступит свеженький донос, руководство адекватно отреагирует сокращением, как лягушачья лапка на электрический разряд.

Мне даже жаль Владимира Семеновича. Держать человека, которого терпеть не можешь, каждую секунду ждать если не подвоха, так грубости, и не иметь формального повода уволить! Бррр…

Гм, чем бы таким провиниться? К сожалению, гуманистические принципы намертво въелись в мою подкорку, поэтому умышленно дать человеку достойный повод для жалобы я не могу, но вот нарушить этику и деонтологию – это с превеликим удовольствием! Тут я вспоминаю, что этика и деонтология касаются не только общения врача с пациентом, но и отношений между коллегами, и направляюсь в отделение реанимации. Во-первых, мне надо посмотреть находящихся там хирургических больных, а главное, сегодня дежурит Михаил Георгиевич, ужасающий сноб, хам и склочник. Он преисполнен раздражающей уверенности, что весь интеллектуальный потенциал дежурной смены располагается под сводом его собственного черепа, и убеждён, что все остальные разделяют это мнение. А кто не разделяет, те долго и нудно объясняются у начмеда. Достаточно сейчас прилюдно сказать Мише, что он не гений, и можно не переживать за свою дальнейшую судьбу. Завтра на столе главврача окажется эпический донос на все дефекты моей работы за последний месяц.

Я деликатно стучусь в открытую дверь ординаторской, и Миша поворачивает ко мне свое худое лицо, такое же бледное, как истории болезней, которые он заполняет. Вдруг он улыбается открыто и хорошо, встает навстречу и, коротко приобняв меня костлявыми руками, сердечно поздравляет с Восьмым марта.

От удивления я не нахожу, что ответить, и, схватив свои истории, перехожу к тактике ведения больных.

– Мне с вами всегда очень хорошо работается, – говорит Миша, – я спокоен за хирургических пациентов.

– Что ж, приятно слышать, – отвечаю кисло, понимая, что, кажется, сегодня с мечтами о скандале придется проститься, но все же пробиваю шар. – Особенно от вас, человека, не сказавшего ни о ком доброго слова.

– Почему? Вы профессионал, и я давно это говорю, потому что это правда. А если человек ничего не соображает, почему я должен молчать? Это же тоже правда.

Логика безупречна… Вспоминая Мишкины склоки, я вдруг понимаю, что он действительно воевал с людьми крайне низкого профессионального уровня и, по сути, всегда был прав. Меня саму раздражали глупость и нерешительность его оппонентов, но образ пассионария, принимаемый Михаилом Георгиевичем, бесил куда больше.

– Вы все же будьте помягче, – говорю я без особой надежды, – надо находить с людьми общий язык.

– Но это же мракобесие какое-то! – вскидывается он. – Вот…

– Кадровая политика не наше с вами дело. Если руководство считает возможным терпеть на службе дураков, значит, придется общаться с дураками. И учтите, что в благожелательной и спокойной обстановке разумные решения принимаются чаще, чем в атмосфере скандала. Как говорил Мелвилл в «Моби Дике»: «Не оставаясь глухим к добру, я тонко чувствую зло и могу в то же время вполне ужиться с ним – если только мне дозволено будет, – поскольку надо ведь жить в дружбе со всеми теми, с кем приходится делить кров».

– Вы правы…

Михаил Георгиевич произносит эти слова первый раз на моей памяти, и я понимаю, что поссориться с ним сегодня никак не удастся.

Прощаюсь, еще раз принимаю поздравления с Международным женским днем и иду в приемное отделение.

Вот что бы мне вспомнить мою любимую цитату раньше, до того, как я завела привычку дерзить Владимиру Семеновичу! Странно, мне стало стыдно после первой же выходки, но на следующей планерке я продолжила гнуть эту линию. Зачем я выступила с речью об отсутствии шокового зала? Дело было совсем не в этом, а в том, что некоторые доктора просто не хотят работать, им хоть шоковый зал, хоть бальный, пока выговор не влепишь, не пошевелятся. Потом притащила на планерку тупые ножницы из операционной и буквально бросила их в лицо Владимиру Семеновичу. Хорошо хоть отмыла от крови предварительно…

Неужели мне так важно было доказать, что я не заискиваю перед начальством и не ищу лучшей доли? Самое интересное, что мои коллеги, в глазах которых я так хотела сохранить репутацию порядочного человека, установили с главврачом прекрасные отношения, в меру официальные, в меру дружеские, без панибратства, и в то же время с легкой ноткой враждебности, словом, комфортные для всех сторон, а я превратилась в несносную «большевсехнадо», эдакий слегка неадекватный персонаж, воспетый в свое время советскими кинематографистами непонятно зачем.

Приемный покой встречает меня тишиной, пациентов нет, и дежурные сестры приглашают меня на праздничный чай с тортом. Обычно они любят со мной дежурить, но не сегодня. Восьмого марта им бы хотелось, чтобы на моем месте оказался кто-то из хирургов мужского пола и символически поухаживал за ними. Простите, девчонки, но мне так грустно сидеть дома одной, уставившись на мертво молчащий телефон, и получить единственную поздравительную эсэмэску, начинающуюся словами «Уважаемый абонент!». А ребята пусть побудут с семьями, хирургам редко это удается…

– Главнюк заходил, – говорит медсестра Таня, – поздравлял всех и вас спрашивал.

– Правда?

– Мы сказали, вы на операции, так он расстроился вроде. Просил персонально передать, – Таня кивает на изящную цветочную композицию, поставленную в банку из-под огурцов, – и открытку еще.

Огромная открытка не помещается в карман халата. С трудом разбирая убористый почерк главврача, читаю неожиданно теплое поздравление и ставлю открытку рядом с букетом так, чтобы она закрывала ободранную этикетку «огурцы маринованные». Что ж, теперь у меня Восьмое марта, почти как у настоящей женщины.