Боль - Маурицио де Джованни

Однажды утром я почувствовала, что готова уйти, и ушла оттуда. Я никого не поблагодарила и ничего не взяла с собой. Да и что я должна была взять? У меня ничего не было. И за что должна была благодарить? Они ничего мне не дали.

Я спала на улице, ела вместе с собаками, защищалась. Меня не захотели взять даже в публичный дом, слишком худая, видно, что выросла в голоде. Но я кое-что умела. Кроить и шить вот этой левой рукой.

Она поднесла к лицу свою левую ладонь и посмотрела на нее так, словно это была награда, что-то вроде медали. У Ричарди дрогнуло сердце, он подумал о другой ладони, маленькой и вышивавшей узоры.

— Я стала работать у одного портного, — рассказывала Маддалена. — Этот старый козел пользовался моим телом. Я терпела, мне надо было что-то есть. Просто ждала, пока он закончит. Спала я в воротах его мастерской.

Однажды в лавку при мастерской зашла синьора Лилла, ей был нужен отрез ткани определенного цвета, а в нашей витрине она увидела как раз такую. Ей было достаточно одной секунды, одного взгляда. Она сразу поняла, что я хорошая мастерица и работаю много, а тот человек — просто свинья. Она отозвала меня в сторону, на следующий день я уже работала в театре Сан-Карло.

Последние слова Маддалена произнесла так, словно рассказывала, как попала в рай. На свою беду, Ричарди мысленно увидел перед собой образы ее прошлого и пожалел ее. Но в его уме был и Вецци, который продолжал петь и плакать о годах, которые должен был прожить, но не проживет.

— Там было светло и тепло. И еще там была музыка. А я до этого никогда не слышала музыку, комиссар. Несколько раз слышала пианино, а летом радио с открытых балконов. Но такую музыку — никогда. Она хватает за душу, заставляет чувствовать, что ты живешь. А еще тут смеялись и танцевали. И мне даже платили за то, что я живу в этом празднике! Это мне-то, которая еще вчера дралась из-за объедков с собаками и мышами! Если бы я могла, вообще не уходила оттуда. Я работала допоздна и первая приходила утром. Синьора Лилла поговорила со своим приятелем, который водит карету. У него в кварталах была свободная комната на верхнем этаже, выкроенная из чердака. Так у меня появился дом! Я чувствовала себя графиней.

* * *

Взгляд молодой женщины стал мечтательным, словно она рассказывала себе сказку. Перед ней стояла чашка с дымящимся кофе, но Маддалена не выпила ни глотка.

— Так я жила два года, — продолжала она. — Я стала хорошей мастерицей, комиссар, самой лучшей. Но не хотела обращать на себя внимание, боялась все погубить. Мне и так было хорошо. Я помогала другим, когда они не знали, как что-то сделать. Я бралась за самые сложные работы, и поэтому меня все любили. Я старалась, чтобы никто меня не замечал, жизнь научила меня, что, если человека заметили, рано или поздно сделают ему что-то плохое. Так и случилось.

В ее великолепных голубых глазах мелькнула тень, словно по небу пронеслось облако. Маддалена вздохнула и заговорила снова:

— Однажды вечером я нашла Микеле. Возвращалась с работы очень поздно, на следующий день должна была идти «Травиата», а там в сцене праздника сложные костюмы. Микеле лежал в воротах, я чуть не наступила на него. Он казался мертвым. Что мне было делать? Я ведь тоже столько раз умирала от голода в подъездах. Разве я могла наплевать на него, позволить ему умереть, чтобы самой не попасть в беду? Нет. Разве после такого можно спать спокойно? И я помогла ему.

Привела наверх. В других домах, в других квартирах мне бы не позволили это сделать. Но в этом городе — не обижайтесь на мои слова, комиссар, — бандиты часто бывают лучше полицейских. Те, кто живет бедно, спасается от опасностей и голодает, помогают друг другу. Мы выживаем за счет того, что крепко держимся все вместе. Потому что знаем, комиссар, если не будем помогать друг другу, никто нам не поможет. Поэтому Микеле живет ради меня и ради соседей по дому и переулку. Для людей нашего квартала. И он это знает, знает хорошо. Вот что вы увидели в его глазах.

Ричарди хорошо знал, как город поддерживает свое равновесие. И ему было больно осознавать, что эта женщина права, а он бессилен изменить существующее положение.

— Все произошло естественно. Микеле красивый, ласковый и добрый. Он тоже много страдал и страдает теперь. Он выздоровел и остался жить со мной. Я его люблю, он любит меня, и для нас обоих это было первый раз. Я поговорила с синьорой Лиллой, та поговорила с Лазио, директором сцены, а Лазио — с маэстро Пелози, дирижером оркестра. Никто не знал про меня и Микеле, я сказала, что моя подруга слышала, как он поет в каком-то маленьком ресторане. Его взяли сразу, как только услышали, у него ангельский голос.

В голосе Маддалены звучала гордость. Ричарди попытался понять, что она чувствует к Несполи. Привязанность, да, но не страсть.

— Его не взяли бы, если бы знали, что он живет с женщиной, на которой не женат. В этой среде такие порядки, комиссар. Поэтому он нашел себе другую квартиру и стал жить отдельно.

— Кстати, он переехал в другую квартиру имен но тогда, когда вы впервые встретили Вецци.

Удар подействовал, Маддалена на мгновение опустила глаза, потом снова подняла их, вызывающе взглянула на комиссара и сказала:

— Да, когда я встретила Арнальдо Вецци. Отца моего ребенка.

По Галерее пронесся порыв ветра, и от него задрожали стекла в кафе, словно природа хотела подчеркнуть слова молодой женщины театральным эффектом.

— Вы уверены, что отец он?

Маддалена грустно улыбнулась.

— Такую, как я, обязательно надо спросить об этом, да? Такая, как я, может иметь ребенка от кого угодно — от первого встречного. А ваша невеста не такая, верно? Своей невесте вы бы не задали такой вопрос.

Теперь уже Ричарди печально улыбнулся.

— Нет, не задал бы. Ни этот вопрос, ни другие. Простите меня и рассказывайте дальше.

— В тот день у синьоры Лиллы болела спина. На самом деле она просто не хотела работать с Вецци. С ним никто не хотел иметь дело. Когда он приезжал в Неаполь в предыдущий раз, кажется, два года назад, из-за него уволили двух человек, он сказал, что они ничего не умеют. Для него существовал только он сам. Мы сняли с него мерки для костюмов к «Паяцам», которые должны были сшить к нынешним спектаклям. Мы всегда так делаем, начинаем работать за два или три месяца до спектакля. Вецци приезжал на Рождество, а в январе приехала остальная труппа. Он был достаточно придирчивым, хотел видеть все: оборудование, мебель, все без исключения. И в первую очередь свои костюмы.

Когда он приехал, я разговаривала с Микеле перед входом в театр. Я все помню так, словно это было вчера. Его я до этого дня никогда не видела. Он вышел из машины вместе с еще двумя людьми, высокий, большой, в шляпе и шарфе. Он не был красивым, но был богатым. Было видно, комиссар, что он богат, не деньгами, то есть не только деньгами, но и властью. Это был человек, который может сделать все, что захочет, и в любой момент. Когда он входил, взглянул на нас с Микеле. Увидел меня и улыбнулся, как хищный зверь. Мне знакома эта улыбка, комиссар. Перед тем как схватить меня, мужчины так улыбаются, когда понимают, что женщина уже не вырвется, не сможет от них ускользнуть.