К югу от Вирджинии - Валерий Бочков

– Михаэль… – начала она. – Там…

– Все под контролем! – радостно отозвался мальчишка, ловко вытягивая лестницу. – У нас такая же система, только лестница алюминиевая, а ваша – деревянная, и на чердаке свет есть. Может, и тут тоже лампочка, поглядим сейчас!

Лестница уперлась в пол, мальчишка ловко вскарабкался наверх, остановился на верхних ступенях. Полина перестала дышать, она уставилась на его ботинки, непроизвольно схватила за штанину.

– Стой! Не лезь! Посмотри просто – отсюда!

Наверху щелкнул фонарик. Прошло с полминуты.

– Ну? – Полина так и держала его за штанину.

– Не, нет света, не вижу… – Голос прозвучал гулко и будто издалека. – Нет ни лампочки, ни выключателя…

– Ну а что там? Что?

– Да фонарик дрянь, еле светит. Надо залезть… Сейчас я… – Он легко выдернул штанину из ее пальцев. Полина уставилась в черный квадрат люка. Прямо над головой хрустнули осторожные шаги, словно кто-то ступал по мелкому гравию. Полина взглядом проводила звук, мальчишка был где-то над спальней.

– Ну что там? Не молчи! – нервно крикнула Полина.

– Пылища… Коробка какая-то…

– Какая? Что там?

– А-а, ничего… Ботинки старые, чайник…

– Чайник… – прошептала Полина, кусая губы, не сводя взгляда с потолка. Шаги потоптались над кроватью, медленно направились в сторону ванной. Раздался глухой деревянный стук, Михаэль вскрикнул, Полина подскочила к лестнице.

– Что?! Михаэль?!

– Тварь! – мальчишка вполголоса выругался. – Балка тут. Не заметил, прямо башкой впаялся… мать твою… Все нормально, мисс Рыжик!

Мальчишка бродил над ванной. У Полины затекла шея, она опустила голову вниз, в этот момент шаги замерли.

– Господи… – донеслось с чердака. Полина вздрогнула и вцепилась в перекладину лестницы.

– Тут скелет… – проговорил Михаэль. Полине показалось, что она сейчас грохнется в обморок, она раскрыла рот, вместо слов получился какой-то сиплый стон.

В люке показались башмаки, Михаэль быстро спустился вниз.

– Надо звонить в полицию, – странным, чужим голосом пробормотала Полина. – Звонить…

На лбу у мальчишки краснела солидная шишка, в волосах запуталась паутина. Он вытер ладони о штаны, удивленно посмотрел на учительницу.

– В полицию? Из-за дохлого енота?

– Енота?

– Ну, похоже на енота. Там кости да клочья шерсти только остались. Хвост еще.

Полина дошла до кровати, села на край.

– Енот…

Михаэль кивнул и сунул руки в карманы тугих джинсов.

– Енот… – повторила Полина.

В окне отражалась спальня, белая кровать, Полина провела по волосам, поправила. По солнечным доскам паркета промелькнула тень птицы. Михаэль прокашлялся и неуверенно сказал:

– Там корм в тазу. Собачий. Я таким Ллойда кормлю, сухой корм… «Кикс», в углу, под крышей, пустой пакет на пять галлонов, – он задумался и добавил: – А второй таз пустой, я думаю, там вода была.

Полина уставилась на него.

– Корма много осталось, по всему чердаку рассыпан. – Михаэль осторожно потрогал шишку, Полина тоже поморщилась. – Вода кончилась, он, наверное, от жажды… Енот.

Ленц ушел. До этого еще раз поднялся на чердак, собрал останки енота в черный пластиковый пакет, хладнокровно вынес на улицу и, приоткрыв крышку, опустил в мусорный бак. Мелькнул хвост, дымчатый, с черными полосками. Полина кивнула и приложила ладонь к стеклу. Мальчишка помахал рукой, ловко запрыгнул на велосипед и покатил вверх по Розенкранц.

Полина отошла от окна, паркет скрипнул, сверху что-то отозвалось. Она прислушалась, ей показалось, что дом насупился, затаил обиду. Ей стало страшно, она хотела спуститься на кухню, но, заглянув в темный пролет лестницы, передумала.

Снаружи по подоконнику бродил голубь, царапал жесть и блаженно курлыкал. Солнце садилось, косой луч заблудился среди голых веток сирени, перебирал их, потом погас. Полина потерла ладони, казалось, к пальцам прилипла паутина. Отчего-то вспомнилось, что бабушка хранила яблоки на чердаке, она раскладывала их на старых газетах, восковые бока будто светились в полумраке, и по дому полз сочный антоновский дух.

Полина села на диван, ногтем долго выписывала восьмерку по шершавому гобелену обивки, потом, поджав ноги, уткнулась в угол. Из ватной тишины выплывало голубиное воркование, окно из золотистого стало серым, зимним, с болезненно-лиловым отсветом. Полина поежилась, дотянулась до пледа, укрылась. Снова стала крутить шершавые восьмерки.

«Лорейн сидела на этом диване, сидела, укрывшись этим пледом. Голубь так же бродил по карнизу, стучал клювом в жесть. Смеркалось, в феврале темнеет рано, сеял дождик с белой крупой. Или было сухо? Темнота густела, таращилась из лестничного пролета в распахнутые двери. Она дремала, очнувшись, слышала, как стукнула дверь, но в доме никого. Наверное, почудилось.

Так же пахло старым домом, сухим деревом, чайным листом, чем-то еще вроде лаванды. Такие летние запахи, а за окном февраль. Лорейн раскрыла Библию, но от одиночества и тоски Библией не загородиться. Или это был страх? По балкам чердака царапали коготки, острые когти, шериф советовал завести кошку – сам ну просто вылитый гриб! Да и кошкой от когтей этих не защититься.

Лорейн сидела на диване, Библия, плед, темное окно, она боялась зажечь свет, тайком поглядывая на ступеньки, что ведут наверх. Ступеньки обиты медью, дерево исшаркано – наверху спальня, с видом на бок кладбища и дальние крыши под красным и серым шифером. Кровать, над кроватью – когти.

Или она молилась? Вставала на холодные доски, а может, просто закрывала глаза, ведь с Богом говорить не обязательно на коленях, а Бог тут в Данциге совсем рядом, прямиком над крышей. Ведь местные только и делают, что молятся. Считай, прямая связь.

Разгадала ли я тебя, Лорейн? Ты просишь Его найти выход: пусть как этот нудный голубь, что долбит клювом жесть, но чтоб улететь, взмыть, исчезнуть. Вон отсюда. Пусть одна, жизнь штука такая – одинокая. Остальное – видимость, самообман. Одиночество не так уж страшно, когда паришь, а сверху бездонное небо. Воздух над тобой, и луна, и солнце. А это, милая моя Лорейн, уже почти бессмертие.

Я ступаю за тобой след в след, как по глубокому снегу, мороз забирается за голенища, тут главное не оступиться, не утонуть в холодной вате. И выхода у меня нет, лишь повторять все за тобой – след в след: Нью-Йорк, Колумбийский университет, профессор Лири – милашка Саймон и под конец Данциг. Данциг! Что за слово, что за звук – будто железной дверью клацнули – клац! – и все, возврата нет и быть не может. И городок этот – чопорный, на все пуговицы застегнутый, а взгляд такой замогильный, будто у похоронных дел мастера, да и при всей прилизанной чопорности своей по городку мертвечинкой так и потягивает. Как с чердака нашего, дорогая моя Лорейн!