Мой маленький Советский Союз - Наталья Гвелесиани

Пристально всматриваясь в эту бездну, я постепенно сползала во все возрастающие тревожность и апатию, которые, словно тина, превращали мой внутренний мир в лишенную очертаний сумрачную среду. Сумрачность была следствием отсутствия луча света, который, пронзив мой ум, высветил бы весь этот сыр-бор под новым углом, внес бы какую-то структуру, прояснил происхождение зла и способы его устранения.

Но откуда было взяться такому лучу? В моей груди свет медленно таял… И победно догорал в груди майора Стрельцова, завершавшего на земле все, что он когда-то задумал. Но и у этого прекрасного Данко глаза были грустные-грустные, и порой в них плескался горький вопрос: «А за что мы боролись-то?… Эх, мы!.. А страну-то и не заметили – пропала страна».

…Майор Стрельцов, закончив доклад, вышел в коридор, и оттуда послышался, даже сквозь шум, его страшный, похожий на рыдания кашель.

А ко мне протиснулась завуч Елена Ивановна; она преподавала у нас английский, то есть была человеком, у которого я по определению не вызывала ничего, кроме плохо скрываемого возмущения.

Однако на сей раз она была приветлива и невинно предложила самым безмятежным тоном:

– Кикнадзе!.. Это… Кха-кха… Гм… А ты не могла бы выступить в следующий раз на собрании? У тебя это неплохо получается. У нас будет комиссия из райкома. Ты можешь подготовить доклад о наших недостатках?

– Как это – специальный доклад о недостатках?

– Ну да. Сейчас такое время: многое пересматривается и принято говорить больше о недостатках, так как о достоинствах мы уже все сказали. Даже слишком много говорили и, видимо, перестарались. Выговорились до дна.

– Понятно. И теперь стараемся заткнуть пустоту… Нет, извините, я не критикую никого по заказу.

– Ох, Маша, вечно ты все не так понимаешь… Ну, дело твое, не хочешь, как хочешь. Только я хочу тебя предупредить, что ты зря совсем не занимаешься английским. Смотри, окончишь семестр с двойкой.

«Ничего страшного, – подумала я, удаляясь. – Если что, уйду в ПТУ, как Вера и Ира. Есть, вон, училище, где готовят водителей троллейбусов и трамваев.

Я с удовольствием пошла бы в водители трамвая. А может, и троллейбуса. Жаль только, что в Грузии трамваи и троллейбусы водят одни мужики. Но это можно исправить».

Все взрослые были в шоке от, как они выражались, неожиданной «выходки» Веры, которая после экскурсии по швейно-прядильному профтехучилищу, которую провели специально для того, чтобы соблазнить возможностью обрести хоть какую-то специальность нерадивых учеников, а заодно сплавить их из школы после восьмого класса, дабы выполнить план, спущенный в школу РОНО, взяла и подала документы в училище. А ведь шла на медаль! И никому не удалось уговорить ее изменить решение, мало того, она увлекла за собой и хорошистку Иру.

Зная, какой Вера кремень, я гордилась ею. В глубине души у меня по-прежнему таились, где-то, правда, совсем глубоко, теплые чувства к ним с Ирой. Эти чувства смешивались также со всепоглощающим чувством вины, провоцируемым пристальным разглядыванием собственной внутренней бездны.

Самое интересное, что Вера и Ира выбрали ту самую специальность, от приобщения к основам которой я так отмахивалась на уроках труда. Но все равно их поступок, подкрепленный борьбой, меня восхищал – еще один из многочисленных парадоксов, донимавших меня.

…После собрания, на котором было решено укреплять общешкольную дисциплину – проводить, в частности, зарядку перед уроками, на которую полагалось являться задолго до ее начала, – я стояла в одиночестве. Из зала, едва не сорвав дверь с петлей, с победным ревом и гулом вырывалось, как джинн из бутылки, чудовище о многих головах. Перед моим внутренним взором неслись орды варваров, рушащих древний Рим… конница Чингисхана… белые из дивизии Колчака… красные из чапаевской дивизии. И всюду – трупы, кровь, зловоние.

Меня ничего по-настоящему не радовало и не воодушевляло. И даже не огорчало до глубины души, как когда-то, когда душа, вся вибрируя, взмывала вверх и, обозревая горизонт, топила в этой шири и выси острие печали.

Разговоры о зарядке и даже о переменах в стране с приходом Андропова казались мне сущей чепухой. Началось все это в сентябре, когда я, заслушавшись на уроке истории рассказом Веры Анатольевны о Крестовых походах и Реформации, вдруг потеряла чувство времени. Историчка методично перечисляла даты, сражения, количество потерь, а я вдруг подумала, что наш восьмой «А» мог существовать и тогда. Школяры – кто из семей католиков, кто из протестантов – сидели вот так же на уроке и слушали, должно быть, про Древний Рим. А через секунду – по историческим меркам, конечно, – их не стало. На месте школы, где они занимались, сначала был пустырь с руинами, потом ратуша, потом музей… То же и с кладбищем… Сначала могилы с крестами, затем пустырь, затем вырос многоэтажный корпус, может быть, даже наш дом… Ведь все мы живем на бывших могилах бывших людей. Земля на самом деле могильник. А весь наш класс… Боже мой, мы все тоже умрем!.. И произойдет это, по историческим меркам, через долю секунды. Сидели детки за партами – и нет деток. Вместо них в землю легли естественным удобрением трупы.

Похолодев, я прищурилась и сквозь дымку увидела эти пустые в будущем парты – без нас.

Жизнь есть способ существования белковых тел?…

Из школы я возвращалась в тот день, пошатываясь, как от отравления.

Дома я не смогла притронуться к рыбе за обедом.

Мясо, рыба, яйца были вчерашними живыми существами, которые по нашей прихоти стали трупами. Как это противно и страшно!

Господи, за что люди и звери пожирают друг друга?

Почему это так?

Мне, как атеистке, некому было задать эти вопросы, внезапно обессмыслившие будущее. И я осталась перед ними совершенно безоружна.

Моя безоружность усугублялась растущей чувствительностью, когда я буквально физически ощущала события, о которых другие обычно по привычке просто рассуждали, жонглируя словами, как та же Вера Анатольевна или авторы учебников истории, да и вообще все историки, не чувствующие за словами о жертвах боли реальных людей, за пафосными словами о крови – реальной крови.

Проходя с матерью на рынке сквозь мясной ряд, я видела красиво уложенные, нарумяненные для пущей красоты обезображенные трупы – и не понимала, как я смогу потом с аппетитом есть все это. А ведь могла! И это было самое ужасное. Наше общее неумение проникнуться этим царящим кругом безобразием, ощутить его, осознать всем нутром было поистине удручающим. Люди, включая меня, чаще всего не чувствовали реальности за обертками из слов. Только болезненно-извращенное сознание могло придумать, к примеру, рекламу с каким-нибудь одетым в платье желторотым цыпленком, танцующим у входа на птицефабрику. И это всеобщее нечувствие большинством даже не замечалось.

У меня появились головные боли, участилось сердцебиение. Пришлось обратиться к врачу, который, проведя какой-то металлической штукой по животу, удовлетворенно изрек, глядя на мгновенно проступившую красную полосу: