Мой маленький Советский Союз - Наталья Гвелесиани

Спокойствию и безмятежности, установившимся в те благостные дни, не помешала даже авария в моем туалете.

Да-да, случилась пренеприятнейшая штука – в туалете прорвало трубу, и вода залила соседей, пока я была в школе, аж до четвертого этажа.

Тут-то соседи и узнали, что я живу одна.

Домоуправ дядя Саша, немедленно явившийся после работы с чемоданом инструментов, долго колдовал над нашей ветхой сантехникой, которая ни разу не менялась со времен новоселья, в то время как все соседи сменили уже не одно поколение унитазов, шутил и подмигивал, называл меня «молодчиной» и обещал, сочувственно поглядывая на меня: «Ничего, Маша, прорвемся!» Но прорваться не удалось – труба по-прежнему текла, и, так как она была перекрыта, весь подъезд оставался без воды. Соседи, проходя мимо нашей двери, недовольно бурчали что-то, и мы с дядей Сашей сознавали – это только начало.

– Надо вызывать сантехника, – сказал дядя Саша со вздохом. – Сходишь утром на водокачку и притащишь какого-нибудь слесаря. Идет?…

– Так точно!

Но проще было вытащить из болота бегемота, чем мне, школьнице, заставить сантехника прийти в дом, где ему не светил левый заработок. Выслушав мою просьбу, сначала один сантехник, потом другой, сославшись на предельную загруженность, просто-напросто исчезли из водонапорной станции за нашей площадкой. Когда я снова пришла туда после школы, на дверях красовался большой ржавый замок.

И тогда дядя Саша решил:

– Знаешь что, не беспокойся больше ни о чем. Это не твоя проблема. Те, для кого это проблема, придут и сделают все сами.

И действительно, еще через два дня соседка с пятого этажа привела своего сына, жившего в другом микрорайоне. Под мышкой у него торчала новенькая труба.

Когда до возвращения родителей оставалось не более недели, случилась еще одна неприятность: перегорели пробки. Но сие могло досадить только мне, а меня это только воодушевило. Мне было интересно лежать по вечерам в обнимку с радиоприемником на батарейках и, поглядывая на мерцающую на тумбочке свечу, слушать классическую музыку. Я представляла себя плывущим на борту «Наутилуса» капитаном Немо и явственно ощущала в своих объятиях целый мир, который просачивался в грудь всеми своими волнами – мажорными и минорными, бурными и трепетно-нежными, задумчивыми и бездумными, спасительными и взывающими к помощи…

Но однажды все советские радиостанции словно приспустили паруса, и вместо передач на всех диапазонах – от Бреста и до Владивостока – заиграла пронзительно-печальная классическая музыка.

Смутная тревога, заплескавшаяся у самого сердца и тяжело, как обручем, сжавшая его, заставила меня спуститься во двор.

Был ясный ноябрьский день.

Мимо подъезда шла и плакала какая-то бабушка.

– Что случилось? – крикнула я.

– Брежнев умер. Деточка, как же мы теперь все будем, а?

Обруч, отпустив мою грудь, поднялся Икаром к светилу и заключил его, страшное, в свои чистые объятия.

1

В дверях школы, словно при облаве, стоит учитель физкультуры и сдерживает напор собравшейся в вестибюле толпы. Дверь заперта, ключ у учителя. Он пытается быть строгим и одновременно увещевательным. Пытается также не потерять короткой дистанции с предпочитающей всем другим наукам спорт оравой мальчишек, которые умоляют отпустить их по одному под шумок, пока еще ничего не началось.

– Ну, не могу я, не могу… Нельзя. Идите на собрание. Оно уже вот-вот… Идите, короче.

И действительно, завернув в спортзал, я вижу возвышающегося над трибуной майора Стрельцова, школьного военрука. Он худ, но высок и статен, и очень волнуется, отчего кажется издали самым большим деревом в лесу, какому обычно больше всех достается от налетевшей бури.

– Страна, слава богу, подтягивается и укрепляется, входит в так необходимую ей колею порядка и дисциплины. Это значит, что все у нас будет хорошо. У руководства стоит проверенный коммунист, чекист – Юрий Владимирович Андропов. Мы все должны стать как единый кулак. Каждый из нас может, а значит, должен внести свой вклад в благое дело, которое, слава тебе господи, задумали наверху… А начинать придется с теории. С того, зачем это и почему. Все это отлично изложено в докладе Юрия Владимировича на последнем пленуме партии. С текстом этого доклада мы сейчас с вами и ознакомимся.

Голос у Стельцова, хоть он и задыхается, то и дело хватаясь за грудь, хоть и заходится страшным кашлем чуть ли не после каждого абзаца, такой зычный, что рокочет на весь зал, и рупора не надо. Он не замечает ни микрофона, ни стакана с водой, который ему тихонько пододвигает сидящая на краю президиума завуч Надежда Антоновна. Лоб и щеки майора прорезаны глубокими морщинами, отчего его изможденное лицо кажется не просто землистым, а самой землей – изборожденной, отдавшей все свои силы, истощенной, как надел колхозников в войну. Но он не сдается и, отмахиваясь от тяжести в сердце, сбивчиво и нервно жестикулируя, выдает с присущим русскому человеку размахом такой жаркий уголь, еще ворочающийся в его недрах, что на него невозможно смотреть без того, чтобы не опалиться. Да он и сам как опаленный – своим же собственным внутренним огнем. Пошатываясь, он обреченно обводит затуманенным, направленным куда-то внутрь взглядом ряды шумящих, совершенно равнодушных к происходящему на трибуне, живущих отдельной от страны и ее политики жизнью детей.

В том же году наш военрук умрет от третьего инфаркта в звании подполковника, оставив сиротами дочь-десятиклассницу и воюющего в Афганистане сына. Жену он потеряет незадолго до кончины: окружившая его после первого инфаркта сердобольной заботой, подорвавшаяся на этом собственное здоровье, она уйдет прежде него.

А первый инфаркт случился у нашего военрука прямо в школьном дворе. Он рухнул, будто подкошенный вражеской пулей, на учениях по гражданской обороне, в присутствии комиссии из РОНО и каких-то высокопоставленных военных. До этого он две недели неустанно готовился к общешкольной учебной тревоге: рыл с мальчишками траншеи, закладывал блиндажи, что-то вычерчивал, вымерял, проверял собственноручно, встав на четвереньки, каждый квадратный метр в сооруженных ими укреплениях. И маршировал, маршировал, смахивая пот большим белым платком, зычно подавая команды и раскатисто обсуждая ошибки и недочеты.

Про майора Стрельцова говорили, что он Дон Кихот и его не остановить. Что даже если он не сгорит, как летняя трава под знойным солнцем, то все равно умрет из-за расцветшей в его горле опухоли. Поэтому ходил он среди нас уже как мертвец. И ему, как мертвецу, не перечили.

Вот и сейчас Стрельцов сам вызвался читать доклад генсека Андропова. И все легко согласились. А потом лишь только делали вид, что слушают его.

Меня всегда очень удручали эти добровольно-принудительные комсомольские собрания. Однажды это так допекло меня, что я даже вызвалась читать доклад – свой собственный. Написав его заранее, как и полагалось, в тетради, я, пересилив всегдашнюю робость перед публичными выступлениями, медленно взошла на трибуну в спортзале и встала у микрофона. Что бы я ни делала, я делала не спеша, с большими паузами, опасаясь от волнения перепутать что-то. А люди думали, что я очень уверена и знаю, что делаю. Оттого и такие важные, внутренне значительные, наполненные каким-то особым смыслом паузы. Как же они ошибались!..