Человеческий панк - Джон Кинг

Она знала, что мне нужна соль, я высыпал всю пачку, Держал кристаллы на ладони, катал по руке, высыпал на язык. Весь день мы сидели на пляже, строили замки из песка, украшали национальными флагами, забегали в ледяную воду, вопили, как резаные. До чая ловили в скалах крабов, ползающих по водорослям и ракушкам, восхитительный запах солёного воздуха проникал в ноздри, лёгкие, мозги. Когда мы нашли бассейн, отец протянул от него шланг, а мы с Джилли ходили гулять, кидали камни в воду. Такая нежность. Мы тоже ловили крабов, собирали их в ведро, а когда надоедало, отпускали, смотрели, как они разбегаются. Нам нравилось выпускать крабов на волю. Хорошо это помню. И часто шёл дождь, пар от одежды клубился, в фургоне смешивался с бензином, но то были хорошие времена. Лучшие.

Мать с отцом были счастливы, и сейчас мне легко сказать, почему. Они чувствовали запах свободы, вырвавшись из цепочки работа-сон-работа-сон. На одну-две недели давление спадало. Когда ты ребёнок, воспринимаешь всё как должное, потом уже понимаешь, откуда берётся еда на тарелке, отец возвращается домой уже никакой, падает перед телеком, начинает ругаться, слишком усталый, чтобы двигаться. Я никогда о таких вещах не думал, ни о чём не заботился; это детство, затишье перед бурей. Когда ты ребёнок, ждешь — не дождёшься, когда же вырастешь, а когда вырастаешь, хочешь вернуться назад в детство. Ещё была собака, она вечерами приходила к пабу и сидела снаружи, и большой прибрежный синяк, с чёрно-белыми фотографиями белобородого моряка, и имена из Библии на конце бетонного причала, банки для лобстеров и рыболовные сети сложены снаружи ряда жестяных дач, лодки на пляже, лежат на боку, вокруг всякое дерьмо, чайки клюют палубу.

А собака была трёхногим терьером, и отец сказал, ей девятнадцать лет, он спрашивал у хозяина, когда тот приходил с подносом; бар набит мужчинами и женщинами, отпускники ободряют местных, запах дыма и пива застрял в памяти, запах трубки я встречал только там, мир совсем другой, когда тебе восемь или девять лет. Мы каждый вечер смотрели на ту собаку, а потом по дороге домой загадывали, чтобы завтра она снова пришла.

Фургон Дэйва в порядке, ржавый, над дверью дырки, там, где металл высыпался, но ночевать там вполне можно. Мы как бы не собирались сидеть там весь день, играть в «змейки и ручейки». Дэйв скоро начал командовать, мол, его старик тут полноправный владелец. Он отправлял нас со Смайлзом в магазин, купить чай в пакетиках и молока, когда мы вечером возвращались домой, как будто мы его слуги, и я спросил его, детьми на субботнике он тоже так командует? Мы поржали, а он задрал нос. Все были в хорошем настроении. Мы купили еды и зашли в бар выпить по пинте, сели снаружи с двумя ледяными лагерами, расслабиться, очередной клуб рабочих, куда пускают детей, есть бинго для женщин, выпивка для мужчин, пластиковые столы с зонтиками и ряд качелей во дворике. Мы бывали только в баре, семей у нас не было, не было и желания слушать кантри-энд-вестерн, мы предпочитали компанию помоложе. Выпили ещё по паре пинт перед тем, как пойти домой. Клем вытащил шезлонги и расставил молочные бутылки на стене. Рядом с ним лежала груда камней, и он кидался в бутылки. У него меткая рука, он бил их одну за другой, стекло падало в коробку сзади. Клем не безмозглый хулиган. Рядом сидел Дэйв, смотрел в пространство, типа граф какой, наслаждался обладанием собственностью, но изошёл на говно, мол, почему мы так долго, когда он тут до смерти хочет чашку чаю. Он всегда такой. Но слишком уж хорошо было. Мы в отпуске, наша собственная поездка под честное слово.

Скоро мы пообвыкли и излазили Борнмут вдоль и поперёк, нашли лучшие пабы, днём тусовались по побережью, в обед жрали от пуза, спали на пляже, иногда играли на автоматах, а вечером возвращались на позиции, мылись в душе и спали, потом, часов в семь, снова в Борнмут, квасить. Если честно, это был город соулбоев, не как сегодня в Брайтоне или Саутхэнде, куда толпы скинхедов и модов Глори Бой приезжают из Лондона, но всё равно; и был бар, где собирались местные панки и фанаты, с нормальным музыкальным автоматом и бильярдом, и мы были счастливы. Дэйв сначала напрягался, не мог расслабиться, хотел пойти в клуб, показать свой «Таччини», но мы его не поддержали. А потом он снял девушку, и переспал с ней, и снова начал радоваться жизни, встречался с ней два-три раза за отпуск. Остальным плотских радостей не досталось, наверно, было лениво. Во-первых, синька, а во-вторых, там было местечко, где играли группы, неброское, но милое. Ещё был нормальный карри-хаус, мы ходили туда, когда пабы закрывались, и китайская еда на вынос, только их еда провоняла фургон хуже бензина, и Дэйв сказал, что в следующий раз будем жрать снаружи, в темноте. Мы заказывали там еду ещё раз, и он заплатил, пролил соус на свою новую «Лакосту», которую купил только этим вечером. Мне не в падлу было доехать до города, когда мы возвращались, на дорогах уже никого не было. Смешно сейчас вспоминать ту неделю. Всего пять лет назад, а кажется, что в другой жизни.

Неделя выходных, возможность делать, что захочешь, разновидность выхода, но не работа на себя, ничего похожего на жизнь на другом полушарии без семьи и друзей, вокруг говорят на чужом языке, чаще всего — вообще не можешь понять, что сказали, уходит горечь, но теряется и чувство юмора, ты прячешься в своей норе, можешь делать, что хочешь, никто не скажет, мол, давай, мудила волосатая, пойдём накатим по пивку. Всем по фиг, кто ты и где ты, когда живёшь в чужом городе, и ты остаёшься один. И эти воспоминания тоже часть меня, на побережье с семьёй, с друзьями, иное удовольствие — сам по себе, в тишине и спокойствии. Вспоминаю, как Клем достал однажды свой фотик, сказал, что хочет сфотать нас перед фургоном, мы сказали, мол, отъебись, что за сопли в сиропе, но Дэйв пошёл и специально переоделся; Дэйв поймал парня, идущего из душа, попросил положить мыло и полотенце, и запечатлеть момент. Мы выстроились, Дэйв сказал снять ещё пару раз, на всякий случай, вдруг кто моргнул и будет он на фотографии с закрытыми глазами. Он хотел выглядеть на все сто. Остальные, впрочем, тоже хотели фотку, но спрашивать нам казалось тупо, прикалывались друг над другом и про своё желание молчали, как партизаны. Не помню, видел ли я эту фотку раньше. Начинаю вспоминать про Дэйва и Кле-ма, и Криса тоже, он не поехал с нами. Хорошо бы выпить с ним по пивку, посмотреть, как там оно. Может быть. Может, и нет.

Когда мы были детьми, мы часто плакали, когда пора было ехать домой, хотели, чтобы праздник продолжался вечно, и в последний день в Борнмуте мы со Смайлзом сидели на лавке на набережной, пинта лагера в животе боролась с пластиковой тарелкой картошки фри с классическим разбавленным кетчупом, который подают у моря, сверху — слой соли, мы смотрели на пляж, на семьи на дырявых полотенцах, топлёный жир сотен мужчин и женщин, которым по хуй, как они выглядят, знают, что в жизни есть и более важные вещи, улыбались солнцу, мимо шла красивая девушка с двумя друзьями, я пялился на неё: белая майка, снизу чёрные бикини, думал, как жаль, что надо ехать домой; и Смайлз как будто читал мои мысли, забрался ко мне в голову, увидел мир моими глазами, правда, я не особо слушал, больше глазел на покачивание девичьей попки; она улыбнулась мне, когда повернула голову, голос Смайлза ворвался в мои уши, стал жёстким, и смех умер, и ушла атмосфера праздника, и улыбка девушки исчезла с поворотом головы. Теперь я слышал, что он говорит. Пытался свести всё в шутку, а он стал говорить тихо, шипеть слова, про зло и коррупцию, которые угрожают нам, про порождение дьявола, подумай про дьявольское 666, про группу 999, сингл «Homicide», и разговор — как будто речь из телека, и я задрожал. Я смотрел на него, видел лицо, перекошенное, дёргающееся, словно чужое. Я не выдержал, отвёл взгляд, слышал один голос, он говорил всё спокойнее, и меня затягивал его бред. Он рассказывал по-своему забавную историю, но я знал, что он сходит с ума.