Царские врата - Елена Крюкова

Резко запахнула халат. Сжала ворот в кулаке.

Отвернулась от зеркала. Швабру в руки взяла.

Остриженные чужие волосы, темные, светлые, кольцами, лохмами, седыми прядями, устилали пол. Алена махнула шваброй и стала сгребать волосы в кучу.

Ей все казалось – сейчас дверь откроется и кто-то, оскалясь, навскидку выстрелит в нее. И надо будет пригнуться, присесть, потом откатиться по полу к стене.

Однажды Алена вернулась с работы, из парикмахерской, разделась, умылась, в комнату прошла – и увидела, что сын ничком лежит на кровати. Лицо в подушку уткнул. «Спит», – подумала она. Ходила по комнате на цыпочках. До нее донесся голос Вани: «Мама… Я не сплю». Она подошла к нему, легонько взяла за плечи, перевернула с живота на спину. Бледный, иззелена-бледный, желто-зеленый. Вялый, слабый, словно слепленный из теплого, нежно гнущегося воска: гни руку, ногу, в любую сторону согнется.

«Сынок, что с тобой?.. Захворал…»

Всю ночь просидела у его кровати.

Наутро вызвала врача. Участковый пришел, нервный, рассеянный. Позевывал, взглядывал на часы, воровато посматривал по сторонам, сразу оценил бедняцкую обстановку: взятку ни за якобы дорогое лекарство, вовремя вытащенное из кармана белого халата, ни за оформление инвалидности, ни за что иное тут не сшибешь. «Ну, что тут у вас?.. Ага, температура небольшая… Ор-ви… та-а-а-ак…» Пульс, правда, пощупал для вида. Направления на анализы выписал.

Ждала день, ждала ночь. Несла Ивана до поликлиники на руках.

«У вашего мальчика белокровие. Лейкемия».

У моего мальчика белокровие, лейкемия.

Она облизнула губы. «А это… лечится?»

Врач круглыми, равнодушными глазами глядел на женщину.

«Это неизлечимо. Впрочем… если деньги есть… хм… Я выпишу вам направление… в стационар… – И безнадежно, лживо прибавил: – Попробуйте…»

Больница рядом с поликлиникой, во дворе, не надо ехать далеко. Мальчика осмотрели; куда-то увезли на каталке. Алена сгорбилась на кушетке в коридоре. Зло била жестокая дрожь, колыхала.

Рядом женщина сидела. Алена не видела ее лица.

Женщина спросила, не глядя на Алену:

– Кто тут у тебя?

– Сын. С кровью плохо. А у тебя?

Женщина каменно замолчала.

«Не хочет говорить, ну и не надо».

– Ночами дежуришь?

– Не сплю. Сижу…

– Прости…

Алена уже рыдала, зажав рот обеими руками.

Обернулась. Увидела: женщина плачет вместе с ней.

Полумрак, полутьма в больничном коридоре, и сестрички шныряют с капельницами, со шприцами в руках, и каталки с больными везут, и гремят тарелками и ложками нянечки на раздатке.

– Держись, – сказала женщина.

– И ты держись, – легкими, непослушными губами сказала Алена.

Она снова несла сына домой на руках.

Уложила в кровать, укрыла одним одеялом, другим. Чаю согрела. «Есть будешь, сыночек?»

Руки делали простую, древнюю работу: резали картошку, вытирали тряпкой воду со стола, заправляли луком суп, натирали свеклу на терке. Снимали шумовкой серую пену с кипящего варева.

«Неизлечимо? Неизлечимо…»

Руки солили еду. Заваривали чай. Резали хлеб. Осторожно несли дымящуюся тарелку.

– Золотой мой, Ванечка… Поешь хоть немного?

Он уже спал, смешно и печально открыв рот. Алена поставила тарелку на стол, медленно опустилась на корточки рядом с кроватью. За окнами летел редкий, седой снег. Тихо, сухо цокали часы. Злые костяшки времени.

Алена вскинула взгляд. Увидела себя в зеркале. Старая, поцарапанная амальгама отразила ее без прикрас. По тьме волос молоком текла седина.

Она бросилась на колени. Прижала руки к груди.

Вечер синей кровью замазал грязные окна. Слезы текли.

Слезы смывали с сердца все погибельное и погибшее, все грязное, позорное, подлое, жестокое; всю боль и грязь смывали слезы.

– Боже, Ты есть! Посмотри на нас сейчас. Ты видишь, как я люблю его! Моего сыночка единственного. Оставь его жить! Оставь! Исцели его, милый Господи. Не дай ему уйти так рано. Дай пожить ему, пожить на свете милом! Все Тебе отработаю. Молю Тебя! Умоляю!

Алена встала на колени. Легла на живот. Протянула руки вперед.

– От смерти – спаси!

Она взметнулась, оторвала себя от пола, вздернула руки вверх – и потолок треснул, раскололся надвое, и в разломе стали видны ночные, в тяжелых снеговых тучах, небеса; она потянулась за небом, за нездешним светом – и стала мощной, могучей, как старое дерево; и крикнула громко, во всю мочь, так, что стены зазвенели:

– Исцели!

Сноп невидимых искр, пучков быстробегущего света исшел из нее, ударился о тьму, пробил ее насквозь – и вошел в неподвижное тело сына, обнял его, растекся по нему, зажег мрачный немой воздух вокруг.

И Алена почуяла: получилось, исполнится, ее услышали.

В ночной комнате, где спал больной ребенок, наступила великая тишина.

Алена боялась нарушить тишину.

Боялась разрезать ее шагом, шуршанием, скрипом, кашлем.

Мирским шумом умертвить небесную тишину боялась.

Долго стояла на коленях возле кровати сына. Пока колени не заболели и поясница не заломила от сквозняка, тянувшего в приоткрытую фортку.

За окном шел дождь со снегом.

Шел черный дождь и белый снег. Шли вместе, как горе и радость.

Алена устало изогнула шею, низко склонила голову. Тихо, благодарно плакала, шептала беззвучно, сама не понимая, что, зачем.

После той ночи Ваня пошел на поправку.

Она больше не таскала его к врачам. Не кормила таблетками; не брала ему кровь то и дело; не водила на уколы. Просто старалась кормить лучше, вкуснее, чем всегда.

Была жестью и железом, а начала оттаивать, оживать.

Иногда заходила в церковь. Робко стояла у входа.

Там, где обычно сидели на полу нищие и тянули руку за милостыней.

«Мне дальше нельзя. Я грешница. Я плохая».

Глядела, как свечи горят. Как люди иконы целуют. Как крестятся.

Поворачивалась; уходила.

Ванечка набирал вес, набирал силы. Уже смеялся. Ел хорошо. Она все не верила чуду.

Ваня уходил в школу – а Алена, вместо того чтобы спешить в свою парикмахерскую, охвостья волосяные мести, летела, как на крыльях, в ближнюю церковку, похожую на веселого селезня с изумрудной, ярко-сине-зеленой головой – синим куполом, в золотых глазах звезд. Спешила на службу; она не знала, как служба эта называлась, не знала, кто из дядек в длинных ризах ли, рясах ли священник, а кто диакон; не понимала, о чем они поют и говорят, на каком языке; и кто, какие святые в нимбах, как в круглых летних соломенных шляпах, изображены богомазами на огромных и маленьких иконах, тоже не знала.