Царские врата - Елена Крюкова

Смотрю Времени в лицо. Жмурюсь. Пот течет по бровям, по векам и вискам.

Время молча говорит мне: «Я не собираюсь тебя убивать, Алена».

«Я Гузель, а не Алена», – шепчу я Времени.

Оно смеется. Вижу во тьме белые, снеговые, каменные губы.

Катится белый зимний камень его лица.

«Здесь ты Гузель. Там ты снова будешь Алена. Это неважно, как тебя зовут. Важно, что сейчас рожаешь ребенка. Это самое важное, что женщина может сделать в жизни. Все остальное, что женщина делает, неважно. Все мелко и тускло. Женщина, не родившая ребенка, сухая ветвь, мертвое дерево. Его срубают, распиливают на дрова и бросают в печь. Чтобы та, кто рожает ребенка в холод и мороз, могла согреться у теплой печи».

«Значит, все, что я делала в жизни до сих пор, было неважно?!»

Неважно, беззвучно отвечает Время каменным ртом.

«И все, что я буду делать потом, тоже неважно будет?!»

«Если ты больше никогда не будешь рожать – да, тоже неважно».

«Я смотрю прямо в лицо тебе, Время! Скажи мне! Долго я буду жить?!»

«Я не гадалка. Я – Время. Гляжу на тебя бесстрастно. Умрешь в свой черед. Когда смерть придет за тобой».

«Когда?! Завтра?!»

«Не знаю».

«Не ври мне, Время! Ты знаешь все!»

«Я знаю все. И ничего не знаю. Я не люблю тебя. Это ты любишь. Я не ненавижу тебя. Это ты ненавидишь и тебя ненавидят. Я просто отсчитываю минуты, секунды, часы, века. Не остановишь меня. И я не остановлю тебя. Мы оба не остановим друг друга. Я теку в тебе, как кровь. Я сейчас выйду вон из тебя твоим ребенком. Я выйду вон из тебя и покину тебя навсегда. И сейчас – тот миг, когда тебе не страшно умереть. Женщина, когда рожает, призывает смерть, и ей не страшно умирать. Она не думает, кто будет вскармливать и растить ее ребенка. Она понимает: вот она родит, и она исполнит свое единственное предназначение на земле. То, что только она одна, в целом мире, может сделать для людей. Ты хочешь умереть сейчас?»

Боль затопила меня и переросла в страшную, одинокую, огромную радость.

Вижу над собою глаза той, что приносила мне корзину с едой в темнице.

Она по-бабьи, сложив грубые сильные руки корытцем, ловко подхватив пальцами холщовый подол, спокойно, печально глядит на меня. На бронзово-золотых щеках ее – темные дорожки засохших слез.

Потеки краски. Капли дождя.

А может, кровь струилась из неподвижных глаз, глядящих, как в виду воздетой в небо снежной горы, похожей на лезвие топора, под пыткой умирает сын; и подсохла кровь на палящем, на ледяном солнце.

Или это капли этого, как его… как тот монах в монастыре в горах говорил… когда мы около раки со скелетом солдата стояли… этого… миро?

Что такое миро? Сладкие слезы мира?

Не выдерживаю взгляда. Шевелю искусанными губами.

– Милая… Родная… Помоги…

– Сейчас… сейчас… Тужься… Вдохни глубже… Давай! Гузель! Гузе-е-е-ель! Ну-у-у!

– Я не Гу-зель… Я – А-ле-на…

Кладу руку на бешеный сугроб живота. Царапаю живот ногтями.

Чувствую: из-под ногтей по коже живота течет теплая кровь.

Ногтями рисую на коже живота новый рисунок. Ни для кого! Никому!

Чужая женщина спокойно и печально смотрит на меня.

На руках у нее ребенок с глазами старика.

– Мадина, Мадина, – бормочу тяжело и вязко, и губы слипаются желтой кладбищенской глиной, – Мадина, зачем у тебя… ребенок? Положи его… не держи…

– Гузель! – кричит Мадина. – Дура! Давай! Рожай! Рожа-а-а-а-ай! Бер да-а-а-ар!

Я долго, вечность, катался в серебряном чистейшем влажном шаре. Шар был моим Раем, моей тишайшей музыкой; красные нежные хвощи густо, перепончато обнимали меня, обвивали, и внутри меня вспыхивали красные искры моей будущей силы и радости. Еще была радость настоящая – жить вечно, спать вечно, улыбаться вечно.

Я думал – так будет всегда. Вечно.

Я был внутри вечности, и она была моей настоящей матерью. Своды пещеры смыкались над головой, и я, слепой, ощупывал маленькими руками остов и крышу моего теплого круглого дома, моей круглой жизни, которую я не знал, как назвать, но, переходя из сна в явь и из яви – в сон, бесконечно любил и целовал всем своим красным горячим тельцем. То, что у меня есть тело, я сознавал. То, что у меня есть руки и ноги, глаза, уши и пальцы – я тоже сознавал. То, что у меня внутри уже билось то, что потом, живя среди людей, я назову, как и они, сердцем, – я тоже знал это. И Та, что была снаружи меня, Та, что обнимала меня всею собой, Та, внутри которой кругло и нежно перекатывался мой дом, мой шар, моя тайная планета, – она вместе со мной знала это; и я часто чувствовал, как Она кладет мне руку на выгиб моего круглого дома, и гладит, гладит меня по теплому выступу моей темно-серебряной земли, по окоему моей нежной серебряной прозрачной воды.

Слышал: Она что-то нежное, тихое говорит мне снаружи.

Настал этот день.

День последнего страха.

День моей темной, черно-красной смерти.

Серебряные воды взмутились, и сфера надломилась. Трещины зазмеились по сводам, взбугрились земли, спутались, разрываясь с болью, красные дикие хвощи, еще недавно нежно оплетавшие мое голое, парящее в невесомости тело. Куда я лечу головою вперед?! В узкий, страшный черный лаз. Голова ввинчивается, вставляется в узкое ущелье, полное боли, и я понимаю – мне уже не выбраться. И камни, камни, острые белые холодные камни и кости сдавливают мне череп. Красная тьма мечется перед глазами. Это красные крылья распростерлись над моей головой. То, что было недавно моей теплой, покрытой красной нежной травою землей, горит и пылает у меня под ногами. Это птицы мои, звери мои, змеи мои, львы и собаки мои ползут прочь от меня, рыча, воя, клекоча, плача, ибо я теперь – не их; ибо я – чужой, я – чужак, и меня надо изгнать прочь. Изгнать – навсегда.

Счастье мое! Дивный Рай мой! Теплое, дождем льющееся серебро!

Куда я лечу?

Все вперед и вперед. В черный страх.

Кольцо черноты вбирает меня. Втягивает черный рот. Бездонна черная пасть. Сучу ногами. Дергаюсь всем телом, пытаюсь вырвать голову из кольца тугой тьмы. Невозможно. Я обречен. Все кончилось. Выхода нет. Хочу жить, но жить не буду. Тьма обнимет меня, и я сейчас закончусь.

Своды моей жизни, моей первой и последней пещеры сдвигаются, трещат, рушатся, смыкаются, хищно ощерившись, и грубо выталкивают меня – наружу, вон, из серебряного теплого океана – во тьму ледяную. У тьмы нет начала и конца. Она поглотила всех, кто хотел жить вечно и радоваться жизни; поглотит и меня.