Жестяные игрушки - Энсон Кэмерон

— Ти-Вишный медведь? Блин, да разве это победа? — возмущается Джеральд. — Этих Ти-Вишных медведей с рождения учат улепетывать при одном только запахе колли. Дрессировщики суют им под нос платок с запахом колли, а потом колотят этих несчастных медвежат доской по башке. Сорок часов в неделю делают все, чтобы эти бедные медведи до усеру боялись колли. Может, он награду получил за то, что удрал от Лесси. Ну там, колоду меда в утешение.

— Ладно, ладно. Идет. А твой-то Рин-Тин-Тин кого вообще побил?

Джеральд растопыривает пальцы левой руки и начинает загибать их, отсчитывая список побед Рин-Тин-Тина.

— Индейцы, — говорит он. — Горные львы, волки, настоящие медведи, не запуганные до усера дрессировщиками, гремучие змеи, бандиты… — Он растопыривает пальцы правой руки, но вместо того, чтобы продолжать послужной список Рин-Тин-Тина, просто пожимает плечами. — Да ты и сам знаешь. Ведь знаешь, блин, верно? — Он задумчиво качает головой. — Хорошо еще, Шкипер с Джиллигеном никогда не попадали к Ринни в Аризону, а то бы и им на орехи досталось — в их-то шляпах.

— Ну, вот тут ты и попал, — говорит Джонатан. — Лесси ни за что бы не стала связываться с комедийным дуэтом. Лесси-то знает, что по-настоящему требуется от Ти-Вишной собаки высшего класса.

— Джиллиген бы Лесси по первому разряду разделал. И Тёрстон-мать-его-за-ногу-Хауэлл третий — тоже, — говорит ему Джеральд.

* * *

Лина видит, как я стою рядом со спорящими Джонатаном и Джеральдом, и прекращает извиваться, и выходит из круга султанских жен, пытающихся перещеголять друг друга в подобии восточного танца из черно-белого фильма двадцатых годов, и идет ко мне через всю комнату, и берет меня за локоть.

— Мистер Эд, — говорю я Джеральду и Джонатану. — Вот старый психованный жеребец Эд — настоящая звезда телеэкрана. — Лина ведет меня за собой, пока мы с ней не оказываемся на кухне. Зрачки ее расширены от экстази или какой-то другой дискотечной дури, которую она предпочитает. Она поднимается на цыпочки и целует меня в губы.

— Ты видел мои сиськи, какие они сейчас? — спрашивает она. — Я их накачала. Сиськи — высший класс. Больше кайфа, чем от Матери-Природы.

Я смотрю на ее грудь сквозь лайкру.

— На вид ничего, — говорю я. — Просто уау.

Я пячусь от нее до тех пор, пока не упираюсь поясницей в кастрюлю. Держись подальше от кладовки, говорю я себе.

Лина — итальянка, и внешность у нее из тех, что называются латинскими. Ей двадцать лет. За свою жизнь она приобщалась к католической церкви, а также имела отца-итальянца. Теперь, похоже, она не желает иметь ничего общего ни с католической церковью, ни с отцом-итальянцем. И в этом своем нежелании прыгает в постель к каждому встречному. Мужчин, которые не хотят заниматься сексом с другими, кроме своей постоянной спутницы по жизни, толкают в темную кладовку из-за того, что детство Лины было отравлено церковью и отцом.

Лина работает на «Он-ТВ» вместе с Джеральдом. Он клянется и божится, что имел ее как-то раз в студийном фургоне «Он-ТВ», стоявшем у Мельбурнского спортивного центра, пока все остальные техники ползали у него под колесами в поисках кабеля, который он расцепил ботинком в последнюю четверть матча между «Бомбардирами» и «Котами». И все это время (Джеральд особенно подчеркивает, что «это» время заняло добрую четверть футбольного матча) она нараспев стонала: «Ты смотришь, Боже? Ты слышишь, папа?» — и так все время. — «Ты смотришь, папа? Ты слышишь, Боже?»

При этом она смотрела в объектив подмигивающей ей красным глазом видеокамеры «Сони», поставленной на паузу, словно веря в то, что камера передает этот половой акт возмущенным божествам и престарелым отцам.

Она лежала, раздвинув ноги, на микшерском пульте, а он стоял с краю. Спиной и ягодицами она то и дело щелкала тысячей тумблеров «ВКЛ» и «ВЫКЛ», пока по всему Восточному побережью телевизионщики чесали репу и свои мобильники в поисках объяснения.

Поначалу они щелкали тысячей тумблеров «ВКЛ» и «ВЫКЛ» относительно медленно, поскольку Джеральд стоически выдерживал паузу между ударами. Потом, когда события приняли критический оборот и они вдвоем подошли к кульминации, щелчки тысячи тумблеров «ВКЛ» и «ВЫКЛ» начали учащаться. Тысяча «ВКЛ». Тысяча «ВЫКЛ». Быстрее и быстрее. До тех пор, пока эта дробь щелчков, если верить Джеральду, не слилась в сплошной рокот.

К этому времени телевизионщики по всему Восточному побережью совершенно обалдели от убыстряющегося хаоса сигналов, который они получали из Мельбурна. «ВКЛ», «ВЫКЛ», «ВКЛ», «ВЫКЛ». Они решили, что помехи передаче создаются каким-то небесным телом. Приближающимся. Надвигающимся. Таким большим, что может прерывать телевизионные волны, а значит, достаточно большим, чтобы разнести Землю, как пуля — арбуз.

Если верить Джеральду, в тот день было отмечено три случая, когда телевизионные техники сбегали из своих студий, держась за головы, визжа как резаные или крича «Господи, помилуй!», задрав при этом лица к облакам.

Один из этих троих, звукооператор из Южного Куинсленда, успел крикнуть в свой микрофон: «П…ц!» — прежде чем сорвать с головы наушники и выбежать из студии. Судя по всему, данный «П…ц!» должен был служить своего рода официальным предупреждением о надвигающемся Армагеддоне. И этот его «П…ц!» был немедленно передан студийными антеннами прямиком в гостиные южно-куинслендских фермеров, которые удивленно уставились в экраны своих ящиков, откуда этот необъяснимый п…ц прозвучал в самый разгар последней четверти матча «Бомбардиров» с «Котами», и обкатали это слово на языке, меняя его то так, то этак: «Песец… Писец… Пузец…» — чтобы проверить, не найдется ли в списках игроков с обеих сторон кто-нибудь с похожей фамилией. Но не нашли. И, почесав репы, стали смотреть матч дальше.

По словам Джеральда, он произвел весь этот катаклизм, пользуясь всего лишь своим членом, и всего лишь ее ягодицами, и всего лишь ее поясницей. Всего лишь своей страстью. Что уподобило его самому Богу. Или не Богу. Может, какому-нибудь могучему атмосферному явлению. Может, клубящемуся торнадо. Какой-то неосторожной стихии. Это если верить Джеральду. Впрочем, Джеральду еще в большей степени, чем любому из нас, нравится верить в то, что от его траханья сотрясается весь мир.

Джеральд говорит, это у нее навязчивая мысль. Что ей нужно было отомстить ее церкви и ее отцу, пока он был жив, но она упустила такую возможность. Поэтому она пытается восполнить это, прыгая в постель к любому встречному (треть из которых — он сам), по возможности — публично.

Она толкает меня в кладовку своим откорректированным современной технологией бюстом.

— Знаешь, Хантер, все немного обижены тем, что ты хранил свое происхождение в тайне. Ты мог бы гордиться тем, что ты коори. Тебе стоило сказать это нам. Уж нам-то ты мог бы довериться. Это же круто. Коори, круче не бывает. Вся эта культура и все такое. Блин, а я-то думала, ты просто смуглый или еще что.

— Я знаю, что круто, — говорю я. — Просто… просто… ну, не знаю. Если считать меня черным, то я… неполноценный черный. Я хочу сказать, если раса — это расовый опыт… у меня его никогда не было. Если это — воспитание, то у меня его тоже не было. Если это — культура, то она никогда не была моей. Все, что во мне от черного, — это ненависть. А когда я уехал из Джефферсона и стал просто смуглым, у меня и от ненависти ничего не осталось. Люди перестали ненавидеть меня, и я перестал ненавидеть их.