Американский претендент - Марк Твен

– Только тебя, моя ненаглядная! Знатное происхождение твоего отца не внушало мне ни малейшей зависти. Все это истинная правда, моя бесценная Гвендолен.

– Постой, ты не должен называть меня так. Мне ненавистно это фальшивое имя. Я уже сказала тебе, что оно не мое. Мое настоящее имя – Салли Селлерс, или Сара, если тебе так больше нравится. С этой минуты я гоню прочь все мечты, все глупые выдумки, пустую игру воображения; они мне стали противны. Я хочу быть сама собою, моим настоящим, моим честным, моим действительным «я», чистым от позора, безумия, обмана и достойным тебя. Между нами нет ни крупинки общественного неравенства; я бедна, как ты, не имею ни положения, ни знатного имени; ты, в качестве художника, добываешь себе насущный хлеб, я делаю то же самое на более скромном поприще. Оба мы честные труженики, и хлеб, который мы едим, честный хлеб. Рука об руку пойдем по жизненной дороге до могилы, помогая друг другу во всем, живя друг для друга, стремясь к одинаковой цели, желая и чувствуя заодно, – и так проживем неразлучными до конца. Пускай наше положение незавидно в глазах света; мы возвысим его честным трудом и сохраним безупречным свое имя. На наше счастье, мы живем в стране, где этого совершенно достаточно, где, благодаря Бога, люди равны и различаются только по своим личным заслугам.

Трэси хотел остановить ее, но она не дала ему выговорить ни слова.

– Я еще не совсем исправилась, но я хочу очиститься от всех следов искусственности и нелепых претензий; я хочу встать на одинаковый уровень с тобою и быть тебе достойной подругой. Мой отец серьезно считает себя графом: не станем его разочаровывать! Странная фантазия тешит старика и никому не приносит вреда. О том же мечтали и его предки. Это был пункт умопомешательства в доме Селлерсов из рода в род, и я отчасти унаследовала их безумие. Однако оно не пустило во мне глубоких корней. Теперь я отбросила свое заблуждение, и в добрый час! Два дня назад я втайне гордилась званием дочери мнимого графа и воображала, что достойной меня партией может быть только человек одинакового со мной происхождения; между тем сегодня… О, как я благодарна тебе за твою любовь! Она исцелила мой больной мозг, восстановила мое здравомыслие. Теперь я могу поклясться, что никакой графский сын в целом мире…

– Остановись, не надо, не надо!..

– Что с тобой? Ты испугался? Что это значит?

– Ничего, я только хотел сказать… – Однако он ничего не мог придумать и лишь воскликнул с увлечением, стараясь скрыть свое замешательство: – О, как ты прекрасна! У меня захватывает дух, когда твоя красота сияет так ярко!

Это было сказано очень умно, кстати, искренним тоном, и говоривший получил свою награду.

– Постой! На чем я остановилась? Да, графский титул моего отца чистейшая выдумка. Взгляни на эти страшилища по стенам. Ты, наверно, воображал, что это портреты его предков, графов Росморов? Как бы не так! Это хромолитографии, изображающие знаменитых американцев, и все новейшей эпохи; но отец искусственно состарил с помощью грубых переделок. Вот, например, Эндрю Джексон. У нас он, худо ли, хорошо ли, сходит за последнего американского графа, а новейшее сокровище коллекции выдают за молодого английского наследника. Я говорю вон про того идиота, задрапированного траурным крепом. На самом же деле он башмачник, а вовсе не лорд Берклей.

– Ты уверена в том?

– Конечно. У виконта не могло быть подобной физиономии.

– Почему?

– Его поведение в последние минуты, когда он стоял среди пламени, доказывает, что Берклей был настоящий мужчина. Так мог поступить только человек благородный, возвышенной души, юный энтузиаст.

Трэси был сильно растроган такими похвалами. Ему показалось, что губки молодой девушки получили новую прелесть, произнося эти милые слова. И он заговорил смягченным голосом:

– Жаль, что лорд Берклей не знал, какое приятное воспоминание оставил он на всю жизнь самой очаровательной женщине в Америке, в стране…

– О, я почти влюблена в него! – перебила Салли. – Я каждый день думаю о нем, и его образ вечно витает предо мною.

Трэси нашел, что это уж чересчур, в нем шевельнулась ревность.

– Конечно, ты можешь вспоминать о Берклее по временам, – заметил он, – и, пожалуй, восхищаться, однако я нахожу, что…

– Говард Трэси, неужели вы ревнуете к умершему?

Он был пристыжен и в то же время не пристыжен.

Он ревновал и не ревновал. В некотором смысле покойник был он сам, и в данном случае похвалы и любовь, расточаемые виконту, относились к нему, возвышали его собственные фонды. Но с другой стороны, умерший не был Трэси, и в этом смысле восторженное поклонение Салли выпадало на долю совсем постороннего лица. Влюбленные заспорили до того, что между ними произошла маленькая размолвка. Однако вслед за тем они помирились, после чего их любовь разгорелась еще сильнее. Примирившись с Трэси, Салли на радостях объявила, что совершенно изгоняет из памяти лорда Берклея, и прибавила:

– А чтобы с этих пор у нас не выходило больше неприятностей из-за него, я постараюсь возненавидеть даже самое это имя и всех, кто носил или будет носить его.

Ее слова опять задели Трэси за живое; он уже хотел заступиться за своего двойника на основании общих принципов справедливости и человеколюбия, которые запрещают раскаиваться в добрых побуждениях, но раздумал поднимать новый спор и поспешил уйти от щекотливого вопроса, переведя разговор на менее скользкую почву.

– Я был уверен, что ты не сочувствуешь аристократам и знатности, потому что отвергла графский титул отца.

– О, нет, мой дорогой, нисколько! Настоящих аристократов я не порицаю, но отворачиваюсь от постыдного обмана, который мы допускали.

Этот ответ пришелся как раз кстати, чтобы спасти бедного непостоянного юношу от новой перемены в его политической окраске. Он уже стал опять колебаться и тяготеть к демократическому флагу; тогда Салли вовремя удержала его в тихой пристани, не дав пуститься обратно в бурное море радикальных тенденций. И он был очень рад, что ему пришло в голову задать ей этот счастливый вопрос. Дочь Селлерса не побрезгует такой безделицей, как настоящая графская корона; она предубеждена только против поддельного товара. Значит, он может, оставаясь лордом, получить ее руку. Какое счастье, что он решился прямо спросить ее об этом!

Салли в свою очередь легла спать совершенно счастливой и пробыла в чаду блаженства часа два, но как раз в тот момент, когда она готовилась погрузиться в сладкий сон, лукавый дьяволенок, который живет, скрывается и бодрствует в каждом человеческом существе, выжидая удобного случая насолить владельцу своего жилища, принялся нашептывать влюбленной девушке злые речи: «Вопрос Трэси, совершенно невинный с виду, на самом деле ужасно подозрителен. Какая у него была подкладка? Какой мотив руководил юношей? Что подразумевалось под его словами?»

Уязвив Салли в самое чувствительное место, гадкий чертенок присмирел и притаился, как ни в чем не бывало. Он мог успокоиться вполне, отлично зная, что рана разболится, начнет нестерпимо гореть и сделает свое дело. Так и случилось.