Американский претендент - Марк Твен

Тем временем старый граф спустился в гостиную поболтать с художником и пригласил его отобедать с ними. Трэси сверхъестественным усилием воли скрыл свою бурную радость и благодарность при этом приглашении. Теперь, когда он мог надеяться провести возле Гвендолен несколько драгоценных часов, слышать ее голос, любоваться ее красотой, молодому человеку представилось, будто бы земля не может дать ему ничего более. Что же касается графа, то он думал про себя: «Этот призрак может есть яблоки. Посмотрим, ограничится ли он этим. Я полагаю, что яблоки – исключительная пища духов; вероятно, они обозначают границу между вещественным и невещественным миром, что подтверждается историей с нашими прародителями. Впрочем, нет, я ошибаюсь. Яблоки действительно обозначали в данном случае роковую границу, только в ином направлении». Заметив новое платье у живописца, Росмор почувствовал прилив удовольствия и гордости. «Вот мне и удалось уже преобразить его отчасти», – решил он.

Хозяин выразил одобрение работе Трэси и, разговорившись, предложил художнику реставрировать своих старинных мастеров, обещая вслед за тем заказать свой собственный портрет, портрет жены, а, может быть, также и дочери. Молодой человек не помнил себя от радости; счастье так и валило ему. Они оживленно разговаривали, пока Трэси рисовал, а Селлерс тщательно распаковывал принесенную с собой картину: то была совсем новая, только что отпечатанная хромолитография. Она изображала приторно улыбавшееся, самодовольное лицо господина, наводнявшего союз объявлениями, в которых почтеннейшую публику приглашали выписать что-нибудь из его товаров; за три фунта стерлингов у него можно было приобрести, по желанию, обувь, пару платья или что-нибудь в этом роде. Старый джентльмен расправил хромолитографию у себя на коленях и, нежно поглядывая на нее, сделался тих и задумчив. Вдруг Трэси заметил, что у него из глаз капают на картину слезы. Это сильно растрогало чувствительного живописца, и ему стало неловко при мысли, что он сделался невольным свидетелем чужого тайного горя. Однако жалость победила в нем остальные соображения, и он вздумал утешить старика словами дружеского участия.

– Весьма сожалею… – начал Трэси, – вероятно, это ваш умерший друг?..

– Более чем друг, несравненно более! Это самый дорогой родственник, какого я имел на земле, хотя мы не были знакомы лично. Это портрет молодого лорда Берклея, погибшего такой геройской смертью во время пожа… Боже мой! Что такое с вами?

– Ничего, ровно ничего! Я только был поражен, внезапно увидав портрет личности, о которой столько слышал. А что, он здесь похож?

– Чрезвычайно; я никогда не видал его, но вы можете в том убедиться по сходству виконта с отцом, – сказал Селлерс, поднимая хромолитографию и посматривая то на нее, то на мнимый портрет узурпатора Росмора.

– Ну, а по-моему, тут нет никакого сходства; у старого лорда такая характерная физиономия и длинное лошадиное лицо, тогда как его наследник круглолицый и, очевидно, совершенно заурядный человек. Взгляните, как он приторно улыбается.

– Мы все, Росморы, бываем такие в молодости, – возразил, нисколько не смущаясь, Селлерс. – В юные годы у нас круглые лица, точно полная луна, а затем с годами они вытягиваются в лошадиные физиономии, становясь в то же время чудом ума и характера. Вот по этим-то признакам и подтверждается сходство на обоих портретах; иначе я мог бы усомниться, что они настоящие. Да, во всем нашем роде молодые люди отличаются сумасбродством.

– Значит, этот молодой человек унаследовал родовые черты?

– Да, он, без сомнения, был сумасбродом. Всмотритесь в его лицо, заметьте эту форму головы и общее выражение: ни дать ни взять, совершеннейший сумасброд.

– Очень вам благодарен, – невольно вырвалось у Трэси.

– Как? За что?

– За то, что вы мне объяснили это. Продолжайте, пожалуйста!

– Да, вот я говорил сейчас, что сумасбродство запечатлелось у него на лице. На нем можно прочесть даже особенности характера виконта.

– Ну, и как же вы определите, что он за человек?

– А это, изволите видеть, переметная сума.

– Что такое?

– Переметная сума. Это, понимаете ли, такая личность, которая остановится на чем-нибудь одном и воображает себя каким-то Гибралтаром, воплощением непоколебимой твердости и постоянства, а потом, немного погодя, начнет вилять. Гибралтар куда-то исчезает, и остается самое заурядное ничтожество, готовое повернуться, куда подует ветер. Вот таков был и лорд Берклей; всмотритесь хорошенько в этого барана. Но… что такое с вами, однако? Вы вспыхнули и заалели, словно заходящее солнце. Дорогой сэр, не оскорбил ли я вас как-нибудь нечаянно?

– О, нет, нисколько. Но я всегда краснею, когда слышу, если кто-нибудь осуждает своих кровных родственников. – И он прибавил мысленно: «Как странно, что его дикая фантазия совпала с истиной. Совершенно случайно он описал мой характер. Я как раз такой жалкий человек. Покидая Англию, я был уверен, что знаю самого себя, воображал, что не уступлю в решимости самому Фридриху Великому, а на деле оказался переметной сумой. Во всяком случае, человеку делает честь, если он поклоняется высоким идеалам и стремится к благородным целям; эту роскошь я могу себе позволить». И он прибавил вслух:

– Ну, а как вам кажется, мог ли этот баран, как вы его называете, преследовать великую, требующую самоотвержения, идею? Могли он замышлять хоть, например, такую вещь, как добровольное отречение от своего громкого титула, богатства, знатности, с тем, чтобы поставить себя наряду с обыкновенными смертными и возвыситься над другими благодаря одним собственным заслугам или, в случае неудачи, остаться безвестным бедняком?

– Способен ли он был на это, спрашиваете вы? Да взгляните на него, на эту глуповатую улыбающуюся морду, и вы прочитаете на ней ответ на свой вопрос. Да, он как раз был способен на такие великодушные порывы и, движимый добрыми намерениями, пожалуй, принялся бы за дело.

– А потом?

– А потом бы спасовал.

– И раскаялся?

– Всякий раз. При каждой новой неудаче.

– И неужели так было бы со всеми моими… Я хочу сказать: со всеми его благими начинаниями?

– Разумеется; таков уж характер Росморов.

– Значит, он хорошо сделал, что умер. Вот предположим, что я был бы одним из Росморов, и вдруг…

– Ну, это невозможно!

– Почему?

– Потому, что этого нельзя предположить. Будучи Росмором, в вашем возрасте вы были бы сумасбродом, а это на вас не похоже. Да и переметной сумой уж вас никак нельзя назвать. Кто умеет читать людские характеры в чертах лица, тот с первого взгляда признает вас человеком стойким, которого не способно поколебать даже землетрясение. – Селлерс прибавил про себя: «Ну, я высказал ему достаточно, хотя мои слова ничто в сравнении с действительностью, судя по фактам. Чем дольше я на него смотрю, тем замечательнее он мне кажется. Это самое характерное лицо, в которое я когда-либо всматривался. В нем какая-то сверхъестественная твердость, что-то непоколебимое – железная сила воли. Удивительный молодой человек!»