Иерихон - Басти Родригез-Иньюригарро

— Я знала, на что иду, — мужественно заключала Дик. — Но пусть он хотя бы днём работает в человеческих условиях.

Когда в кабинете появился стол, выполненный по особому заказу и размером в два раза превосходящий командорский, Пау почти сменил гнев на милость.

— Думаю, нам следует поменяться местами, — заметил Кампари. — Вам окно нужней, чем мне.

Пау раздумывал минут пять.

— Дверь расположена неудачно, — сказал он наконец. — Так что придётся мне остаться у слепой стены. На сколько ламп я могу рассчитывать?

— Трёх хватит? Таких же, как в Строительном Отделе — мощней и мобильней домашних.

— Три — это неплохо, — протянул Пау. — Меня устроят четыре штуки.

Отношения Пау и Дик были далеки от безоблачности. Отголоски потрясений долетали до Кампари в виде теней под глазами архитектора, слишком резких движений девушки, рассказов самих участников событий: однажды Дик завела разговор о сне вместо черчения, услышав в ответ шипение, уехала последним поездом, заснуть так и не смогла, а через пару часов подскочила от осторожного «шкряб, шкряб» по двери. Без неё Пау категорически не смог работать и, включив манипулятора, утверждал, что дышать тоже не получалось.

— А ведь его никто не учил ориентироваться в городе, — таращилась она на Кампари. — Тем более в темноте. Слава богу, что дошёл и не обморозился.

— Ну фонарь-то у него есть, — отозвался командор. — И перегон всего один, причём без непроходимых препятствий. Шагал вдоль Линии, делов-то. Хотя, с нашего пациента станется перемещаться интуитивно, с закрытыми глазами. Может, у тебя магнит зашит в туловище.

Кампари отчасти завидовал. Пау оказался прав: девушки из Центра оживились после исчезновения Валентины, но нечто мешало командору принимать знаки внимания. Он пытался определить, что врубает сигнал тревоги у него в голове, однако причина неизменно ускользала.

Ещё острей уколы зависти ощущались в кабинете, когда становилось ясно: дискуссия с Фестусом не закончится до последнего поезда, оба поедут домой в четыре утра, чтобы привести себя в порядок и урвать несколько часов сна. Дик и Пау прощались, девушка, только что с внимательным прищуром следившая за развитием диалога, брала художника за руку, и они уходили, живущие сегодняшним днём, нездешние, вечные, с рябью натянутых нервов, бегущей по поверхности, под которой — непробиваемое, ослепительное счастье.

Всё, связанное с управлением, навевало на Пау скуку, вызывало тошноту и мешало сосредоточиться. Кампари был солидарен с ним, но заткнуть умника Фестуса и дезертировать в блокнот себе не позволял. В споре рождалась истина, терялись изначальные мотивы, истина умирала в конвульсиях, и всё начиналось заново. Время от времени язвительные реплики прилетали даже из-за ширмы.

Февральским вечером, когда командора прорвало на тему «Отрезать всем кусок мозга, отвечающий за воображение!», мизансцена была традиционна: Дик на табурете, невидимый Пау над чертежами, Кампари и Фестус, не сознающие своих перемещений, где попало.

— Идея не лишена остроумия, — невозмутимо ответил Фестус, наблюдая за метаниями командора. — Возьмём от нынешней системы всё, что заставляет её работать. Учтём один факт: таким, как Пау, Дик или вы, в механизме нет места. Даже мне некомфортно. Наше положение следует узаконить. Расставим точки над i, подарим перворазрядникам больше вольностей, прочим — телевидение и выходные. Кто-то должен окучивать морковь, следовать правилам, развлекаться доступными зрелищами, если до зрелищ дело дойдёт, и не желать другой судьбы. В мире, где все хотят большего, порядка точно не ждите.

— Но это же несправедливо! — взвыл Кампари.

— А подходить к нему с общими мерками — справедливо? — Фестус постучал по ширме, ожидаемо получив в ответ злобное шипение. — Вам можно не спать и строчить стихи, работнику очистительной станции — нет. Мне можно неделями торчать в библиотеке, а потом столько же проветривать голову. Ударнику пищевой промышленности необходимо работать по расписанию. Дик вы позволили отклонить повестку и поселиться в вашем кабинете.

— И был прав! — рявкнул Кампари. — Года не прошло, а она в курсе всех текущих дел и полноценно замещает меня, пока я ломаю копья с тобой или господином Мариусом.

— Для исполнения обязанностей командора первый разряд не нужен, — захихикало из-за ширмы.

— Молчал бы, чистое искусство! — прикрикнул Фестус и снова обратился к Кампари. — Вы ступили на зыбкую почву исключений и тонкостей, задач, решаемых не по протоколу, а интуитивно. Вы собственноручно напишете конституцию, а потом найдёте сотню ситуаций, в которых ваше мнение пойдёт вразрез с законом. И что, вы встанете в позу античного сенатора и скажете: «Закон суров, но это — закон»? Не верю.

— Чую запашок абсолютной монархии, — раздалось из-за ширмы.

— Можно написать кучу декретов и протоколов, — размахивал руками Фестус. — Не топорных, как нынешние, а развёрнутых, с миллионами дополнений и расшифровок. Но всё это будет глупо, и в приложении к реальной жизни — поверхностно.

— И что ты предлагаешь?

— В общем — пусть действуют правила, в частностях — да здравствует человеческий фактор.

— То есть фактор Кампари, — мрачно заметил командор.

— Пока что да, — обезоруживающе улыбнулся Фестус. — «Все в порядке, все в норме, и не счастлив никто». Пусть будет счастлив хоть кто-нибудь: всех осчастливить нельзя.

— Трындец, — подытожил Кампари.

— Трындец есть неотъемлемая часть истории, — нараспев проговорил Пау. — Трындец был поводом всех благих начинаний, и все благие начинания заканчивались трындецом. Высшее существо не хочет, чтобы земная жизнь казалась мёдом.

— Я с вами совершенно согласен, — сказал командор ширме. — Проблема в том, что весь грядущий трындец будет на моей совести.

Раздался вздох, скрип стула, и Пау явил себя очам собеседников.

— А вы хотели выбраться на тот свет с чистой совестью, командор? — усмехнулся художник, на этот раз беззлобно. — Неправильное место выбрали для спасения души. Любое решение сделает вас виновным. Бездействие — тоже. Трындец неизбежен. Повезёт, если между сиюминутным и грядущим трындецом выпадут лет пять, в которые хоть кому-то будет весело.

— Вы меня утешили, — Кампари приложил руку к сердцу.

— Я не отмежевываюсь, — серьёзно сказал Пау. — Вину и ответственность разделим поровну.

— Только этого не хватало для полного счастья, — отозвался Кампари.

Сарказм пропал впустую: художник с минуту изучал лицо командора и исчез за ширмой, удовлетворенный.

— Моральную сторону захвата власти обсудили, — сказал Кампари Фестусу. — Теперь с практической точки зрения. Ты осознаёшь, что ратуешь не только за сословную систему, но и за бессилие закона? Я — уже не подарок, но если в этом кресле окажется кто-то другой?

— Угрожай этому креслу кто-то другой, я бы иначе рассуждал, — спокойно ответил тот. — Я не строю управленческую модель на все времена. В моём идеальном мире люди разнообразны, но равны, они ведут философские беседы, создают произведения искусства, а монотонный труд не является необходимостью. Но сейчас это невозможно. Вы, стоящий над законами, нужны как раз для того, чтобы система не стала бесчеловечной, чтобы оставалась надежда на выход из тупиковых ситуаций.