Как ловить рыбу удочкой - Алексей Варламов

— Ты не заболел, Митя? — спросила мать, и Митя кивнул, чтобы хоть как-то оттянуть время, когда снова окажется один в темной комнате. Мите поставили градусник, холодный комочек под мышкой, он лежал, повернув голову, а мать сидела около стола и пришивала пуговицы к рубашке. На ней было просторное домашнее платье, которое она стала носить недавно, и под ним большой округлый живот. Она осторожно ходила по квартире и держала руки перед животом, точно оберегая его и от этого казалась Мите незнакомой.

Мать вынула градусник и, наклонив его к свету, проговорила:

— Вроде нормальная. Ты просто сегодня перегулял. Спи, Митенька.

Голос ее прозвучал неуверенно, и Митиным глазам стало вдруг горячо, но он еще крепился, потому что был большим мальчиком. Но когда мать встала и потянулась к настольной лампе, Митя не смог дальше сдерживаться и заплакал.

— Да что с тобой? — сказала она в недоумении. — Никогда не боялся и вдруг… Ну хорошо, я не буду тушить свет, хочешь?

— Хочу, — сказал Митя, хотя ему было стыдно в этом признаваться.

Мать вышла, а Митя повернулся лицом к лампе, чтобы лучше видеть ее свет. Над лампой в полумраке спускались длинные, гибкие ветви традесканции, а под нею стояло несколько солдатиков. Они отбрасывали на стену большие нечеткие тени и тихо переговаривались друг с другом. Через десять минут мать вошла в комнату — он спал и дышал легко и ровно.

Она поправила одеяло, осторожно прикоснулась губами к его лбу, выключила свет и вернулась на кухню к мужу.

— Я думала, он уже вырос, а он, оказывается, боится темноты.

— Заснул?

— Спит.

Но среди ночи ребенок проснулся, и теперь ему стало еще страшнее, чем в предыдущую ночь. Теперь он знал этот страх, всю его мучительность, слабый отблеск фонаря на полированной дверце шкафа, колыхание занавески, журчание воды в туалете, горячую подушку и гулкое пространство вокруг кровати. И к этому страху стало примешиваться чувство все более определенное, словно какое-то существо находилось в комнате. Оно стояло и шевелило тени на стене, отражалось бледным светом высокое, гибкое, оно наклонилось над Митей и прикоснулось к его телу, скользнуло по рукам и животу, по волосам, по лицу, и от этой ласки ребенок окаменел, и не было у него сил ни плакать, ни звать мать, а была только ровная покорная безучастность. А оно никуда не уходило, сидело на кровати, и когда Митя попытался захныкать, снова коснулось его, и звук застрял у ребенка в горле. Он не знал, сколько так прошло времени, пока наконец оно не встало и не ушло из комнаты, но облегчения Митя не почувствовал, обессиленный, он уткнулся в подушку и забылся.

Утром за завтраком отец спросил его:

— Как ты спал, сынок?

— Хорошо, — ответил Митя и опустил глаза. Ему было страшно сказать неправду, но еще страшнее было рассказать родителям о том, что он видел ночью, — оно запретило Мите рассказывать о себе. Но отец и мать торопились на работу и не заметили Митиного смущения, ребенка отвели в сад, и там среди детей, сутолоки, беготни Митя понемногу ожил, его страх рассеялся, он стал баловаться и подрался из-за лучшей в саду игрушки — большого белого корабля с трубой и иллюминаторами.

В этот вечер он снова лег спать при включенной лампе и стал убеждать себя, что теперь-то он ночью ни за что не проснется, он обманет, ловко ускользнет от ночного существа, быстро заснул и не понял, как среди ночи холодной, рассеянной лаской оно опять его разбудило, и Митя ощутил его присутствие еще сильнее и не спал почти до самого утра, пока тусклый сизый рассвет не влился в комнату.

После этого Митя стал просыпаться очень часто и подолгу не спал. Днем он еще как-то крепился, и в садике ему иногда удавалось забыть о ночных пробуждениях и так было до тех пор, пока в солнечный мартовский день, перед обедом, дети не услышали безудержную горестную музыку за окном. Все подбежали к окнам и стали смотреть на людей, которые шли вытянутой толпою. Их было много, впереди оркестр, несли венки, а за ними несколько мужчин несли на плечах открытый гроб. И тогда Митя почувствовал прямо здесь днем его присутствие, оно прошло мимо Мити, коснувшись его лба и живота, и от этого в животе стало больно. Митя опустился на пол и заплакал. Вслед за ним заплакали все дети, и воспитательница увела их в другую комнату, так они быстро успокоились, но Митя так и не успокоился — теперь он знал, кем оно было, он знал, что скоро и он умрет и его точно так же понесут на плечах чужие люди и опустят в яму. Он знал, что умрет не внезапно, что уже начал умирать, и с каждым днем ему остается все меньше жить, и Митя почувствовал, что мир вокруг него стал неуловимо меняться. С каждым днем прибывала весна, но она несла не радость, и приближающуюся смерть, и небо, еще недавно солнечное и чистое, стало низким и серым, из-под снега показалась земля с мусором и прошлогодними листьями. Больше Митя не играл в саду с другими детьми, он был точно отделен от них какой-то преградой, и целыми днями стоял у окна и смотрел на голый, качающий ветвями сад, за которым тянулись серые, приземистые дома, железная дорога, улица, заводские трубы и странное полуразрушенное здание с куполами и крестами.

Иногда Митя пытался понять, что значит «я умру», но ничего, кроме ямы, представить не мог. Он уже знал, что некоторые люди были и умерли, но сам Митя не видел ни одного человека, который бы жил и умер, каждый день люди уходили спать и снова приходили, умирали только игрушечные солдатики в бою, и тогда их убирали в коробку, а потом снова доставали. Но когда умирает человек, другие люди кладут его в яму, и оттуда он выбраться не может.

Однажды Митя спросил у отца:

— Пап, а когда я умру?

— Почему ты об этом спрашиваешь?

— Вы только не кладите меня в яму, когда я умру, — попросил Митя.

Он сказал это тихо и спокойно, но у отца вдруг задергалась щека, и он сказал так же тихо:

— Никогда так не говори и не думай об этом.

Но не думать об этом Митя не мог. Он стал вялым и замкнутым, и встревоженные родители несколько раз водили его к каким-то врачам, и там Митю осматривали, щупали живот, стучали молоточком по коленке, о чем-то спрашивали, а потом Митя ждал в коридоре, когда родители выйдут.

Они выходили беспечные, веселые, старались его растормошить, вели в кондитерский магазин, в парк культуры, на мультфильмы, покупали фрукты и разрешали есть столько, сколько он захочет, но как и в саду Митя всего сторонился.

Он уже привык к ночному существу и все время что-то вспоминал, пытался думать и погружался в странное забытье, не сон, но повторенье своей огромной жизни, и в этом забытьи ему открывались видения младенчества, лицо старой женщины, желтое, морщинистое, ее называют мамой, она лежала в соседней комнате, там, где теперь спали родители, и иногда приходила к Мите, наклоняясь над его кроваткой с высокими решетками и погремушками, и рукой проводила над ним несколько раз две линии: сверху вниз и из стороны в сторону. Потом Митя вспоминал дорогу, жаркую, пыльную, они идут по ней вдвоем с матерью, над дорогой плавится, течет воздух, и в его дымке дрожит где-то далеко за кромкой поля лес. У Мити в руках лопатка, очень тяжелая, и нет сил ее нести, он плачет, но мать тоже не соглашается нести лопатку, они идут дальше, и Митя то и дело оборачивается. А дорога становится все суше и жарче, и снова слышится давешняя горестная музыка, они возвращаются за лопаткой уже с отцом и не могут ее найти и ходят, ходят по пыльной дороге, а солнце висит на одном месте и не плывет вниз. Мите очень хочется пить, он облизывает пересохшие губы, тихо стонет и оказывается в темной комнате с бесформенным существом. Митя знает, что оно живет не только здесь, оно уводит с собой людей по сухой дороге, когда-то давно оно увело женщину с морщинистым лицом, оно уведет с собой всех.