Власов против Сталина. Трагедия русской освободительной армии 1944-1945 год - Иоахим Гофман

Примечательной была позиция уже упомянутого командующего советской 19-й армией и всей окруженной под Вязьмой в октябре 1941 г. группировкой (19-я, 20-я и влившаяся в ее состав 16-я, 32-я, 24-я армии, а также оперативная группа Болдина) генерал-лейтенанта Лукина. Этот видный военачальник, ранее занимавший ответственный пост коменданта гарнизона города Москвы, а после своего возвращения из плена реабилитированный лишь в итоге многомесячного уголовного расследования, был до своей смерти в 1970 г. членом Советского комитета ветеранов войны. В Советском Союзе он считался «верным сыном Коммунистической партии», генералом, «посвятившим всю свою сознательную жизнь беззаветному служению Родине, делу Коммунистической партии», и при этом умалчивалось, что в плену он показал себя не только русским патриотом, но и открытым противником советского режима.

В декабре 1941 г. Лукин так охарактеризовал позицию широких масс в Советском Союзе: «Большевизм смог утвердиться среди народов нынешнего Советского Союза лишь в результате конъюнктуры, существовавшей после мировой войны. Крестьянину была обещана земля, рабочему – участие в промышленности, крестьянина и рабочего обманули. Если крестьянин сегодня больше не владеет ничем, если средний рабочий зарабатывает 300–500 рублей в месяц (и на них ничего не может купить!), если царят нищета и террор и прежде всего безрадостная жизнь, то вы поймете, что эти люди должны с благодарностью приветствовать свое освобождение от большевистского ига» [322].

Правда, готовность советских солдат видеть в немцах своих освободителей и совместно с ними бороться против большевизма, поначалу, согласно компетентным оценкам, широко распространенная [323], после пережитого в плену уступила место глубокому отрезвлению. Поэтому под впечатлением от ужасной зимы 1941/42 гг. германская система зачастую отвергалась не в меньшей мере, чем советская, и люди начали спрашивать себя, кто же, собственно, является большим врагом – Сталин или Гитлер. Нельзя сказать, что немцы, формируя с 1941–1942 гг. восточные части, испытывали недостаток в добровольцах из рядов военнопленных. Число бывших красноармейцев, которые по разным причинам были готовы сменить судьбу военнопленного на судьбу солдата или добровольного помощника на немецкой стороне, всегда было достаточно велико и уже в ранний период составляло сотни тысяч. Но все более решительным становился теперь вопрос о политическом смысле их борьбы. То, что русские в перспективе будут сражаться не за германские, а только за свои собственные национальные цели, со всей определенностью высказал уже генерал-лейтенант Лукин. В своих рассуждениях от 12 декабря 1941 г., доведенных Розенбергом и до Гитлера, выступая как бы от имени всех других военнопленных генералов, он без долгих раздумий потребовал создания альтернативного русского правительства, чтобы продемонстрировать русскому народу и красноармейцам, что вполне можно выступать «против ненавистной большевистской системы» и одновременно за дело своей Родины. «Русские стоят на стороне так называемого врага, – подытожил он свои мысли, – так что переход к ним – это не измена родине, а только отход от системы… Над этим наверняка задумаются и видные русские вожди, возможно, и такие, которые бы еще могли что-то сделать! Ведь не все видные деятели – рьяные сторонники коммунизма». Авторитет немцев после первой военной зимы, несомненно, потерпел тяжелый урон, и драгоценное время было упущено. Но именно пример генерала Власова и других плененных или перебежавших в 1942 г. военачальников – командира 1-го отдельного стрелкового корпуса генерал-майора Шаповалова, командира 41-й стрелковой дивизии полковника Боярского, командира 126-й стрелковой дивизии полковника Сорокина, командира 1-й воздушно-десантной бригады полковника Тарасова и др. [324] – показывает, какие возможности существовали еще и в это время. Это особенно заметно и по рассуждениям взятого в плен 21 декабря 1942 г. к северо-западу от Сталинграда командующего 3-й гвардейской армией генерал-майора Крупенникова [325] – по оценке советника посольства Хильгера, человека «степенного и исполненного достоинства», «который проявил готовность к показаниям, данным им немецким военным инстанциям, лишь после тяжелой внутренней борьбы» и у которого поэтому можно было «предполагать значительную меру надежности». Крупенников резко критиковал оккупационную политику немцев на Востоке и расценил как кардинальную ошибку, что они положились «в войне против Советского Союза» лишь «на силу собственной армии». Тем не менее он все еще считал возможным формирование русской добровольческой армии из военнопленных красноармейцев для борьбы против советского режима. Но он заявил, что для такого русско-немецкого сотрудничества необходимо создание политической базы. Преследуя свои военные цели, Германия должна дать уверенность народам России, что с ними будут обращаться не как с «неполноценными колониальными народами», а как с «равноправными членами» «европейской семьи народов». Необходимо прежде всего создание русского альтернативного правительства. Лишь при этом условии, по его мнению, можно было сформировать многочисленную и надежную, разделенную на корпуса и дивизии русскую национальную армию. В этом случае генерал Крупенников и теперь еще рассчитывал на «большой приток из лагерей военнопленных». Из офицеров, находившихся в немецком плену, «по его оценке, 70 % готовы воевать против советской системы».

Требование о признании России союзником в качестве предпосылки для военно-политического альянса открыто высказывали командующие армиями: генерал-лейтенант Ершаков, генерал-лейтенант Лукин, генерал-майор Крупенников и другие генералы, а военнопленные командующие: 5-й армией – генерал-майор Потапов, 6-й армией – генерал-лейтенант Музыченко и 12-й армией – генерал-лейтенант Понеделин, по крайней мере, намекали на это в дружеских беседах [326]. Реальные обещания на этот счет отсутствовали, но с 1942 г., как упоминалось, все же происходили определенные события, указывавшие на то, что такого признания вскоре нельзя будет больше избежать, среди них – первое публичное выступление генерала Власова, его «Открытое письмо», распространенное в миллионах экземпляров, декларация «Смоленского комитета» и другие заявления и, не в последнюю очередь, тот факт, что все «принятые в ряды Вермахта русские добровольные помощники, а также русские добровольцы в туземных частях» с апреля 1943 г. могли считать себя военнослужащими «Русской освободительной армии» или «Украинского вызвольнего вийска» [327]. Не соображения принципиального характера, а лишь то обстоятельство, что вскоре больше не стало слышно о дальнейших мерах по созданию русского правительства и национальной армии, привело к разочарованию многих военнопленных, а также к дистанцированию указанных генералов от всякого сотрудничества с немцами.

Идейно-политическое состояние советских военнопленных оставалось поэтому двойственным. Правда, их материальное положение с 1942 г. улучшалось, а вскоре настолько нормализовалось, что простое выживание в лагерях для них вообще больше не составляло вопроса. Но воздействие начавшейся в то же время национально-русской пропаганды было незначительным, т. к. отсутствовали конечные решения с немецкой стороны. Этим недостатком немедленно воспользовалась советская агентура в лагерях военнопленных, которая теперь в корне перестроила свою тактику. Попытавшись в первое время провоцировать немцев на жесткие репрессии против своих соотечественников, она отныне стала разворачивать ловкую агитацию, представляя победу Советского Союза в этой войне гарантированной, указывая на мнимые глубокие перемены внутри Советского Союза, на обращение к национальным традициям, возрождение религиозной жизни и запланированный на конец войны роспуск столь ненавистных колхозов. Террор, вплоть до убийства, практиковался теперь лишь в отдельных случаях, против опасных врагов советской системы [328]. Успех таких усилий проявился в том, что многие военнопленные начали готовиться к возвращению на Родину, искали себе алиби и избегали выступать в антисоветском духе. В лагерях для офицеров, освобожденных согласно Гаагской конвенции от обязательного труда, которые имели больше досуга, чем прочие пленные, и чаще всего ближе знали друг друга, теперь подчас бывало так, что каждый вел себя подобно своим товарищам. При этом говорилось: «Как все! Все идут в РОА, иду и я» [329]. Так, например, в офицерском лагере во Владимире-Волынском в июне 1943 г. из 600 военнопленных офицеров все, кроме 30, подали заявление о готовности вступить, по их мнению, существующую «власовскую армию» [330]. Пропагандистам Освободительной армии, как, например, тогдашнему подполковнику Позднякову, который в 1944 г. пытался вербовать военных специалистов, напротив, пришлось заметить, что некоторые офицеры были склонны теперь беседовать с ними только с глазу на глаз, а не публично.