Пташка - Уилльям Уортон

Мы проезжаем вдоль всего поля для гольфа, потом пролетаем стрелой мимо каких-то низких заборчиков и, миновав фабрику, оказываемся на задворках Шестьдесят третьей улицы. Затем проносимся под эстакадой электрической надземки. Нам так весело, что мы не замечаем холода. Другие парни сваляли дурака, что к нам не присоединились, но нам хорошо и без них. Мы с Пташкой хорошо понимаем, что перевернули еще одну страницу истории — личной, только лишь нашей с ним. Вот будет здорово рассказывать потом в школе об этом нашем путешествии! Уж мы-то сумеем наврать с три короба, чтобы оно выглядело еще привлекательней, и каждый раз, рассказывая о нем заново, можно будет еще что-нибудь прибавлять. Мы с Пташкой умеем делать это не сговариваясь, все выходит само собой. Птаха обычно врет по-крупному, а я поддакиваю и расцвечиваю его рассказ такими деталями, что не поверить в них просто нельзя. Мы с ним настоящая команда.

Проехав мили три вверх по реке, мы приближаемся к замерзшему водопаду. Его образует стена, но не отвесная, а стоящая под некоторым углом. Летом она всегда мокрая от переливающейся через нее воды, и поэтому на ней растет мох. У ее подножия — отличное место для рыбалки. Там, где со стены стекала вода, теперь образовались огромные ледяные шары. У них удивительно гладкая поверхность, а некоторые настолько прозрачные, что сквозь них все видно.

Нам хочется проверить, сумеем ли мы забраться на самый верх. Там, за этой стеной, есть еще один довольно большой пруд, где можно бы хорошо покататься. Конечно, не проблема обойти стену, не снимая коньков, но вскарабкаться вверх по замерзшему водопаду — это деяние под стать самому Ричарду Халлибертону. Мы с Пташкой оба просто без ума от Халлибертона. Считаем, что он был величайший человек, когда-либо посланный свыше. Уже сидя в джонке, на которой собирался пересечь Китайское море, он произнес: «Это будет чудесное путешествие, жаль, что здесь нахожусь я, а не вы». Это были последние слова, которые кто-либо от него слышал.

Высота стены примерно футов пятнадцать или даже двадцать. Острыми концами коньков мы долбим лед, чтобы стоять на нем не скатываясь, и стараемся как можно ближе держаться к стене, так что мерзнут лицо и касающиеся льда руки. Пташке удается залезть наверх первому.

Я наверху, а Эл еще карабкается, но уже ухватился за край рядом со мной. Лед здесь гладкий, словно стекло. Ухватиться совершенно не за что. Когда я наклоняюсь вперед, мои коньки начинают скользить. Эл говорит, что подтолкнет меня. Он дотягивается до моего конька и, перегнувшись через край, изо всех сил толкает. И в тот же миг я слышу звук падения. Оборачиваюсь и вижу, как он, ударяясь о застывшие глыбы и переворачиваясь при этом так и эдак, скатывается вниз по стене к самому ее подножию.

Пруд наверху очень красивый; он больше, чем тот, который у мельницы, и там нет торчащего изо льда тростника. Я отворачиваюсь и смотрю вниз, на Эла. Он стоит и отряхивается. Говорит, ничего страшного. И пытается снова залезть наверх. Я ложусь на живот и перегибаюсь через край стены, чтобы подать ему руку, когда он вскарабкается повыше.

Эл не без труда повторяет свой прежний путь, и я подхватываю его. Тяну на себя очень медленно; моя одежда еще достаточно теплая и хорошо прилипает ко льду. Эл почти уже достигает цели, когда делает неловкое движение, тянет меня чересчур сильно, я «отлепляюсь», и мы оба начинаем скользить. Тут уже ничего не поделаешь, и мы только смеемся. Так продолжается несколько секунд, потом я переваливаюсь через край, и мы начинаем падать. Я падаю вперед головой, а Эл спиной вниз. Удары о ледяные глыбы оказываются не такими уж и сильными — наверное, потому, что на нас много теплой одежды. Зато когда мы ударяемся о лед речки, нашего веса оказывается достаточно, чтобы проломить лед, и мы проваливаемся в полынью.

Я полностью ухожу вниз, под лед, головой вперед. Затем переворачиваюсь и ударяюсь об лед головой, но мне его никак не прошибить. Под ним есть воздушная прослойка, и мне через него даже что-то видно, но вода жутко холодная. Эл проламывает надо мной лед, тянет наверх и вытаскивает меня на берег. Глубина реки у водопада семь или восемь футов. Я наглотался воды, у меня ее полные легкие, и теперь мне никак не перевести дыхание. Эл кладет меня на пологий берег сбоку от стены, несколько раз нажимает мне на грудь и откачивает воду. Когда я прихожу в себя и сажусь, то, к моему удивлению, обнаруживаю, что не чувствую холода, только усталость и слабость.

Эл скачет и прыгает, стягивая с себя намокшую одежду. Он говорит, мы должны ее снять и выжать, только тогда мы сумеем добежать на коньках до костра прежде, чем замерзнем. Я начинаю раздеваться и пытаюсь пробежать трусцой, но у меня ноги как ватные. Эл выкручивает нашу одежду, но, когда мы ее надеваем, она оказывается практически замерзшей. Затем мы делаем еще одну ошибку: снимаем коньки, чтобы отжать носки. Потом мы уже не можем надеть их обратно, потому что ноги распухли, а руки окоченели. Спички отсырели, так что развести костер невозможно. Эл связывает коньки, кое-как вешает себе на шею и говорит, что нам нужно бежать обратно вдоль берега.

Мы стартуем, но тут я обнаруживаю, что не могу как следует дышать. Когда я вдыхаю поглубже, то кашляю и не могу перевести дыхание. Перед глазами у меня начинают мелькать пятнышки, черные точки на фоне белого снега. Мне хочется остановиться и отдохнуть. Я не столько замерз, сколько устал, мне тяжело дышать. Я останавливаюсь и сажусь на лед. Эл подбегает ко мне, а я даже не могу говорить. Не хватает дыхания. И такое чувство, будто уши залеплены снегом.

Эл поднимает меня и вскидывает себе на плечо, как носят людей пожарные. У меня уже нет сил, чтобы сопротивляться. Эл трусцой бежит по самой середине речки. Он не может бежать быстро, потому что лед скользкий. Он останавливается, опускает меня — и бросает свои коньки под дерево, склонившееся надо льдом. Это последнее, что я помню.

Мы проехали вверх по руслу реки добрые три мили. Когда я с Пташкой на плече отправляюсь обратно, то стараюсь разглядеть, нет ли на старой фабрике или на поле для гольфа, мимо которых пробегаю, кого-нибудь, кто мог бы помочь. Пташка совсем плох. Я решаю даже и не пробовать вскарабкаться с ним по склону холма, чтобы попасть на Шестьдесят третью улицу. Мне ни за что бы не удалось этого сделать. Я дошел до такого состояния, что могу двигаться только автоматически, по инерции. Если я почему-нибудь остановлюсь, мне конец.

Когда мы добираемся до костра, он уже почти прогорел. Я сажаю Пташку рядом с костром и подбрасываю еще дров. Пташка все не приходит в себя. Я тормошу, шлепаю его, чтобы привести в чувство. Но он вроде как в глубоком сне. Дыхание его неглубокое, он с шумом хватает ртом воздух. Сам я совсем не замерз, с меня течет пот, но я смертельно устал. Я ставлю Птаху на ноги и заставляю пройтись, чтобы усилить кровообращение в ногах. Костер начинает разгораться, огонь большой, но все равно не дает достаточно тепла. Я понимаю, что придется тащить Пташку домой. Ботинки не налезают ни на меня, ни на Пташку, так что я связываю шнурки, вешаю их себе на шею и опять взваливаю Пташку на плечо. На этот раз я несу его неохотно. Мне совсем не улыбается опять напороться на его сволочную мамашу.