Богач и его актер - Денис Драгунский

– А, – сказал Дирк. – Ретрит, ретрит, ретрит. Ну и как они будут ретрититься?

– Сейчас – какой-то семинар короткий. В шесть часов. Потом неформальный ужин. Завтра после завтрака еще один семинар, потом важное заседание, какой-то самый главный приедет. Прогулка на свежем воздухе, обед, заключительный семинар, торжественный ужин, потом бай-бай. Наутро – завтрак и отъезд.

– Спасибо, – сказал Дирк. – Как у вас все хорошо получается объяснять.

– Пожалуйста.

Дирк отошел от стойки. Вышел в ту дверь, что вела к воде, постоял на каменной площадке.

Там, внизу, очень деловито и спортивно разгуливал по гравийной дорожке тот самый господин, который, обнаружив у Дирка немецкий акцент, принял его за коллегу из франкфуртского отделения. Он шагал очень бодро, высоко поднимая коленки, почти что маршировал. Очевидно, у него что-то было с сосудами ног или с сердцем, а он следил за своим здоровьем. После целого часа в кресле автобуса следовало размяться и встряхнуться. Время от времени он поглядывал на часы, чтобы не опоздать к шестичасовому семинару.

«Как странно, – подумал Дирк. – Я о них знаю если не все, то многое, а они обо мне – ничего. И вот так вся жизнь. В чем тут секрет? Почему я так и не стал настоящей знаменитостью? Что такое знаменитость? Это человек, подробности жизни которого смакуют тысячи, сотни тысяч поклонников. Им про него интересно все: когда он ложится и когда встает, что он ест на завтрак, кто его жена, кто его любовница. Кто эта загадочная дама, с которой он появился на приеме в Берлине, какие у него отношения с детьми, за кого вышла замуж его дочь – и так далее, и так далее. А он не знает о них ровно ничего. Они для него просто толпа поклонников. Не знает и не желает знать. Не говоря уже о прохожих на улице и соседях по отелю. И, наверное, тут есть какая-то пропорциональная зависимость, – жевал Дирк жвачку умных и бессмысленных мыслей. – Наверное, чем больше человек интересуется другими, особенно теми другими, которые не имеют к нему никакого реального отношения, – не женой и детьми, не отцом и матерью, а вот так – прохожими, соседями, зрителями в зале, – тем меньше они интересуются им.

Очевидно, интерес – это мягкая и пластичная штука, большой пузырь, наполненный неким веществом, которое подлежит закону Лавуазье: если в одном месте этого вещества много, то в другом, соответственно, мало. Тут уменьшилось, там прибавилось».

От злости на самого себя Дирк стукнул себя по лбу костяшками пальцев, довольно больно.

Меж тем джентльмен, в пятый раз поглядев на часы, решил, что хватит уже разминать конечности, встряхнулся и направился к отелю. Слышно было, как поскрипывает гравий у него под ногами. Дирку не хотелось с ним встречаться, он стал спускаться по боковой лестнице, как бы навстречу ему, но сбоку. Джентльмен тем не менее постарался поймать его взгляд и махнул рукой вполне доброжелательно.

«Как все смешно, – подумал Дирк. – У них сейчас будет неформальный ужин. Ну не сейчас, а часа через полтора, а мне безумно хочется жрать. Неужели я сделал это нарочно, нарочно истратил все деньги, нарочно не взял с собой карточку, да она и пустая у меня. И не кредитная, а дебетовая. Пенсионерам не выдают кредитные карты. А на ней у меня, спасибо, триста крон до ближайшей пенсии. Неужели я все это сделал нарочно? Конечно, нарочно, потому что никого не жалко. И себя в том числе. Жрать, однако, хочется. Неформальный ужин, ишь ты».

Занятная мысль пришла ему в голову. Этот джентльмен спросил насчет Франкфурта. Значит, он принял его за их сотрудника, причем высокого уровня, так сказать, равного себе, но из другого отделения. Ага. Может быть, именно поэтому я и не ехал в автобусе с ними вместе, а приехал несколько раньше. Потому что я из Франкфурта, потому что я прибыл на самолете утром и сразу сюда.

«Ха-ха! – сказал себе Дирк. – Выходит, я имею полную возможность принять участие в этом, так сказать, неформальном ужине. Ведь там кругом джентльмены. Это же не скаутский лагерь с вожатым, который тут же вычислит постороннего мальчишку, без церемоний подойдет к нему и спросит: “Парень, а ты, собственно говоря, кто? А ты откуда здесь, на нашем слете, взялся? Здесь у нас все свои”. На эдаких ретритах вряд ли есть такой вожатый. И даже эти три архангела на “мерседесах” – двое мужиков и одна дамочка, которые приехали первыми, – вряд ли они прямо так уж всех помнят в лицо. Судя по тому, какими индюками они шествовали к стойке регистрации, они и друг с другом-то как следует не знакомы. Так что, – думал Дирк фон Зандов, – этот месье, который разминал на дорожке сосуды ног, даже может стать моим своего рода рекомендателем. Его спросят: “А вон тот старик, который сидит ближе к окну, один, кто он?” А он ответит: “Это, кажется…” или даже безо всякого “кажется” ответит: “Это коллега из Франкфурта”».

– Прекрасно, – почти что вслух произнес Дирк. – Так и сделаем.

Но нет. Конечно, нет. Никогда не позволю себе хоть на секундочку уподобиться дармоедам, которые полуобманом пробираются на чужие фуршеты. Это стыдно так, что просто представить себе невозможно. Даже если не разоблачат. А если разоблачат? А вдруг этот самый джентльмен ответит: «Коллега из Франкфурта», – и кто-то за соседним столиком обрадуется: «Ах, кстати, кстати, кстати! Франкфурт. Это то, что мне нужно». Подсядет ко мне и протянет визитную карточку: «Как удачно, что вы здесь, мы ведем переговоры с франкфуртским банком, я как раз хотел спросить, что там думает Мюллер насчет процентной ставки?» Ну или что-нибудь в этом роде, что-нибудь про то, в чем я ничего не смыслю. Фиаско. Позор. И метрдотель, который подойдет к нему и скажет: «Месье, пожалуйста, покиньте зал». И он пойдет к дверям, на ходу дожевывая кусок, который торопливо запихнул в рот, увидев приближающегося метрдотеля.

Пойти и повеситься.

Или еще хуже. Гораздо хуже: собеседник тут же поймет, что он не из какого не из Франкфурта и никакого отношения к корпорации не имеет, и догадается, что перед ним, очевидно, престарелый родственник какого-нибудь гостиничного служащего, который просто забрел сюда на аппетитный запах. И скажет: «А, да, да, понятно, понятно. Aidez-vous, mon vieux! Угощайтесь, дедушка, будьте как дома!» Тут уже впору даже не вешаться, а утопиться.

Дирк посмотрел вслед удаляющемуся джентльмену. Зашел в холл, посидел недолго. Минут через пять услышал, как все эти люди, легко топоча и переговариваясь, спускаются вниз, собираются в конференц-зале. Еще раз мелькнул сосед по этажу, которому показалось, что Дирк из Франкфурта. Его совершенно не было жалко. И этих его друзей-товарищей тоже. Немножко жалко было Лену. Но уж что тут поделаешь.

* * *

Во время съемок фильма Дирк сдружился со многими людьми. Сейчас он с досадой думал, что мог бы использовать эту дружбу, подойти эдак к какой-нибудь знаменитости или к сверхбогачу и сказать: «А помните, мы с вами вместе играли в одной замечательной ленте?» Но то ли он их не встречал, то ли страх, этот вечный спутник гордыни, мешал ему так поступить. Впрочем, сдружился он не со всеми. Например, загадочный ливанский торговец оружием всякий раз отводил глаза, когда Дирк ловил его взгляд. Джейсон Маунтвернер был приветлив, но очень четко очерчивал границу.