Русский путь. Вектор, программа, враги - Сергей Кара-Мурза

В обоснование своего вывода А.И. Кравченко выдвигает целую концепцию: «Как известно, человеческий труд выступает, с одной стороны, как преобразование вещества природы по заранее составленному плану, а с другой – как затраты физических и умственных сил человека, напряжение тех органов, с помощью которых осуществляется трудовая деятельность. Можно ли представить себе такой труд, в котором присутствовала бы только одна его сторона, допустим, усилия затрачиваются, а никакого выпуска продукции не происходит?

Если судить с точки зрения здравого смысла, то, конечно, нет. Труд потому и называют производительным, что он добавляет нечто новое: новые автомобили, жилые здания, радиоприемники или инженерные разработки. Но представить себе затраты физических и умственных усилий, ничем не завершающиеся, как-то сложно. Тем не менее, такой “труд” существует и его можно назвать непроизводительным. Как и производительный, он имеет множество конкретных форм и разновидностей» [118].

Примечательно предупреждение, что эта концепция противоречит здравому смыслу. Казалось бы, нормы рациональности должны были заставить автора выявить и разрешить это противоречие, примирить свою концепцию с реальностью. Но нет, пренебрежение здравым смыслом в 1990 г. считалось признаком элитарности.

А.И. Кравченко пишет: «Нет ничего удивительного в том, что в одной плоскости социализма существуют реальные достижения (пусть весьма скромные) и явные извращения… Сюда же следует отнести отчуждение труда, которое якобы совсем не характерно для социализма, скрытую эксплуатацию труда со стороны государства, содержащего раздутый бюрократический аппарат именно на вычеты, изъятия прибавочной (и в значительной мере основной) СТОИМОСТИ продукта труда рабочих. В том же ряду условий, порождающих превращенные формы, т. е. двойной мир ценностей, стоят и такие категории, как товарный характер рабочей силы и наемный труд, безработица и принудительный характер труда – и все это как реальные, а не мнимые “достижения социализма”…

Другой показатель превращенной формы социальной организации – “работа с прохладцей”, но не на индивидуальном, а на коллективном уровне… Рабочие, объединенные в бригаду, стремятся сделать не больше, а как можно меньше за день. С этой целью они приостанавливают работу еще до окончания смены. Нормальная же организация труда побуждает индивида давать максимум, а не минимум продукции» [118].

Это – умозрительная конструкция с нарушением меры. И люди, и коллективы переживают неудачи, моменты недомогания, даже болезни, лечатся, ищут новые формы. Так везде. Другое дело, что сильные мира сего решили уничтожить советский строй как тип жизнеустройства, и для этого надо было заполнить разум и чувства людей философской схоластикой.

Вдумайтесь в логику аргументов А.И. Кравченко: «Превращенной формой безработицы на полном основании надо считать дефицит рабочей силы… Уничтожив безработицу, <…> социализм породил совсем иное явление – “превращенную безработицу в форме избытка рабочих мест”… Рабочей силы не хватает именно потому, что на большинстве предприятий раздутые штаты, а это, в свою очередь, вызвано недостаточной квалификацией их труда. Там, где на зарубежном предприятии трудятся двое, у нас – пятеро (официальный уровень производительности труда в советской промышленности ниже американской в 2,5 раза)» [118].

Ну как можно дефицит рабочей силы назвать формой безработицы, причем «на полном основании»? Ведь в следующей строке сам автор пишет, что рабочей силы не хватает, потому что «там, где на зарубежном предприятии трудятся двое, у нас – пятеро». А это, в свою очередь, вызвано недостаточной квалификацией наших рабочих (точнее сказать, отставанием в технологии). Подумайте, можно ли компенсировать это отставание, просто уволив трех рабочих из пяти? Так, чтобы в США было два рабочих – и у нас два. Догнали США по производительности труда! Собственно, реформаторы так и поступили: выбросили из промышленности России половину рабочих и инженеров, продали станки на металлолом и накупили яхт. Теперь у нас нет превращенной формы безработицы, она стала истинной (глядишь, философы назовут ее горней).

А дальше рассуждения об отчуждении и впрямь идут уже в стиле Кафки:

«Зависимость от безличной рыночной стихии психологически переносится легче, чем зависимость от вполне реальной личности бюрократа, узурпировавшего право распоряжаться общественной собственностью. Если с превращенной формой оперируют как с реальной, это очевидный признак того, что она приобрела черты какой-то квазисубстанциональности – самостоятельной, хотя и ложной первоосновы вещей. Превращенная безработица увеличивалась как раз в те годы (60-е), когда в стране был пик экстенсивного развития экономики. Пустые рабочие места создавались путем строительства новых предприятий… Появление “мертвых душ” – не просто возникновение несуществующих людей, а как бы недееспосоных» [118].

Пустые рабочие места, несуществующие люди, квазисубстанциональность… И это о 1960—1970-х гг., когда было создано 80 % промышленного потенциала страны, распродавая и проедая который мы еще худо-бедно существуем.

С момента публикации той статьи прошло 23 года. Конечно, было бы гораздо лучше, если бы видные идеологи перестройки сами подвергли рефлексии собственные заявления и объяснили читателям методологические установки, которые привели их к тем выводам. Но это у нас не принято, и мы так и не знаем, как получилось, что влиятельная часть нашей гуманитарной элиты помогла толкнуть общество на тропу, которая привела его к бедствию и массовым страданиям. Если же идеологи такого поворота и сегодня считают те свои установки верными, результаты их рефлексии были бы вдвойне важными и интересными.

Опыт антисоветского проекта начиная с конца 1950-х гг. наводит на такой вопрос. Почему значительная часть советских гуманитариев, начав свою миссию с экзальтированного марксизма, плавно сдвинулись к антисоветизму, затем антикоммунизму, проникнутому революционной страстью, а одержав победу, не увлеклись строительством буржуазного общества, а направили революционный пыл на их же собственную «либеральную» власть? Напрашивается два объяснения. Первое: это особая субкультура, которая отвергает любую совместимую с размеренной жизнью политическую систему – бунтари с мессианскими заскоками. Второе: эта их революционная ненависть направлена не на какой-то социальный строй или политическую систему, а именно на Россию и ее государственность как имманентное зло. Как бы ни утряслась жизнь в России, хотя бы для передышки людей, ее надо сломать, даже если никакого внятного положительного проекта у них нет. Если они кого-то и уважают (или даже любят), то только Б. Ельцина, как явно деструктивного лидера.

В любом случае очень странно, что подобные люди сумели собраться в сообщество и, подталкивая друг друга, подняться в элиту и даже получить очень заманчивые титулы. Сейчас, после тяжелейших тридцати лет, можно предположить, что организованное сообщество таких людей, влияющее на государственную власть, весьма опасно для страны и нации. Лучше бы им давать привилегированные позиции, но подальше от власти. Что-то подобное пережил после революции Наполеон Бонапарт. Во Франции «властители дум» образовали сплоченное сообщество, в нем довольно быстро возникло самосознание, и началась теоретическая работа. Здесь впервые появилось слово идеология и была создана влиятельная организация – Институт, в котором заправляли идеологи [108][38]. Они создавали «науку о мыслях людей», хотя в категорию мысли они включали также чувства, желания и воспоминания.