Солнце в силках - Марина Сычева

Затихла. Ушла в нездесь.

Черноволосая, в одежде цвета воронова крыла, она почти слилась с мертвым пространством.

Мертвым… Бэргэн никогда не задумывался о силе, которой обладал его брат. Да, ойуун. Людей лечит, просит благословения у богов. Какой ценой, с помощью каких сил – оставалось для него загадкой.

Изуродованная земля. Оправится ли она через десяток зим или так и останется черной язвой на лесной шкуре? И как Табата мог сотворить такое?

Бэргэн поежился. Хрустнуло вправленное плечо.

Чего без дела глазеть? Да и было б на что: удаганка снова застыла. Бэргэн встряхнулся и, невольно повторяя действия Тураах, двинулся вокруг пятна.

Абаас разбери, что она там ищет, но вот следы, если они остались, по его части.

Дождь хлестал зло, но они с Эркином и Сэргэхом, не вступая на почерневшую землю, осмотрели окрестности сразу. И были обескуражены отсутствием следов. Но Бэргэн надеялся, что тогда, впопыхах, они просто не заметили… чего-нибудь.

Омытая дождем, земля молчала. И все же лучше слабый лучик веры, заставляющий искать, чем бездействие.

А это что?! На самом краю мертвой черни в земле было углубление. Не след. Нора! А из норы торчал любопытный носик.

Бэргэн наклонился и разгреб землю. Мелкий зверек, похоже, мышь. Да только остался от нее лишь полуистлевший трупик.

Такой же, какие охотники пол-лета находили в силках.

Во что же превратился ты, брат, если несешь гибель всему живому?

Омерзение и страх подкатывали к горлу. То животное, что сидит в каждом человеке, ощетинивалось, билось панически: не трогай! уходи! беги отсюда!

Смердит. Это не смерть. Ее холодное дыхание не приводит в ужас: смерть – продолжение жизни, ею ничего не заканчивается. Здесь же только разложение, гибель, за которой не будет ничего.

Разит так, словно Тураах провалилась в могилу. По локоть погрузила руки в полусгнившую, мягкую плоть и мнет, сжимает в пальцах, превращая то, что было некогда живым, в однородную сочащуюся массу.

Это черное пятно на земле – гниющая язва. Мертвечина. Ни одно живое существо сюда не ступит: не пробежит волк, вынюхивая добычу, не выроет норку лисица, даже птицы будут облетать почерневшую землю стороной.

Как же нужно ненавидеть мир, чтобы погубить столько живого? Искоренить дыхание жизни напрочь?

Это не мог сделать Табата. Не Белый ойуун.

Неужели она ошиблась и Табата погиб? С чем же тогда столкнулся Эрхан, а затем Бэргэн и охотники?

Дэрэтник[40]? Но духу такое вряд ли под силу…

Бэргэн утверждает, что олень отреагировал на имя. Откликнулся, хоть и не сразу.

Это объясняло, почему Тураах не нашла его. Ойуун мог обернуться оленем и, растратив слишком много сил, забыться, перестать осознавать себя как Табату-ойууна.

Но не объясняет выжигающей все живое злобы.

Есть еще один ответ. Ответ страшный настолько, что в груди все леденеет от одной мысли.

Ведь она так и не нашла Табату там, в Нижнем мире. Ни следа, ни тела, только разорванный бубен. Что, если Табата стал увром[41]?

Какая страшная должна быть смерть, чтобы Белый ойуун превратился в увра, полного черной ненависти?

Тураах затрясло. Да что же это такое! Мысль о том, что Табата мертв, исполосовала душу, но удаганка приняла ее. Приняла, чтобы почти сразу отринуть, поверив Алтаане. И вот новый удар. Если ойуун стал увром…

Придется уничтожить того, кто был некогда Тураах другом.

Она поднялась, стараясь не показать своего смятения. Не стоит сейчас ни Бэргэну, ни Алтаане ничего знать о ее догадках.

Истина, какая бы она ни была, откроется только тогда, когда Тураах взглянет в глаза оленю. А для этого нужно его выследить.

Запах тлена шлейфом уходил в сторону, на север, но затем исчезал. Обрывался.

Тураах закусила губу. Одна она его не найдет, ей нужна помощь охотников. Но и близко их подпускать к увру-оленю не хочется. Дважды обошлось – чудом. Обойдется ли в третий…

Было еще кое-что, что тревожило удаганку. Тураах обернулась на черное пятно.

Свербящее, болезненное ощущение: она уже видела это. Видела мертвую, словно выжженную землю. Чуяла ее запах.

Вот только где и когда?

Беспомощность. Такой безумно беспомощной Алтаана не чувствовала себя даже в плену у Кудустая. Там она могла тянуть время, распуская вышивку на халадаайе. Когда и эту лазейку у нее отняли, осталась еще одна – шагнуть за порог жизни.

А теперь…

Мать и сестра на нее дохнуть боятся. Думают, она не замечает встревоженных взглядов. Но их беспокойство только еще больше обнажает беспомощность Алтааны.

А Тимир? Тимир, вложивший любовь в свою работу, открывшийся перед ней. Как она ему отплатила? Оттолкнула, растоптала…

Даже Тураах. Удаганка днями пропадает в лесу в поисках следов Табаты. Стала бы она это делать, если бы не слезы в глазах Алтааны?

Все они отдали ей так много… Она не заслужила.

Табата пропал из-за нее!

– Я просил: не приходи, – говорит он, не оборачиваясь, тихо, но жестко. Останавливаюсь на пороге, влетев в эти слова, словно в невидимую стену. Не разбиться бы на осколки. Неужели прогонит?

В уутээне тепло, жар от камелька ласково целует в щеки, а за спиной, в раме дверного проема, топчется ночная прохлада, несмело заглядывая через плечо.

Развернуться и уйти? Словно побитая да прогнанная собака… Прямая, равнодушная спина Табаты не оставляет выбора. Но тут я замечаю камень, тот самый, что обычно подпирает дверь. Отодвинутый.

Вот оно что! Не иначе дух-иччи этого камня подсказал. Я понимаю: это и обжигает, и раззадоривает сразу.

Камень отодвинут, в очаге огонь… Ну какой же Табата смешной! Чувство долга, ответственность – все это лишь в его голове, а сердце говорит совсем иное.

– Сказал не приходить, а сам пришел? Кого же ты ждал здесь, если не меня? Или сегодня к ойууну придет другая невеста? – в голосе вызов и чуточку обиды, но в глазах пляшут задорные искорки.

Табата вздрагивает, поворачивается порывисто. Смотрю выжидательно, исподлобья. Давай же, улыбнись мне! Но глаза его остаются серьезными.

– Алтаана, ты же знаешь, нам нельзя… Я не могу…

– Не можешь? Раньше об этом нужно было думать, теперь уж что. – Еще полшажка. Утыкаюсь носом в его кафтан. Пахнет костром и чем-то горьковатым. – Ты меня близко-близко подпустил, в самое свое сердце. Теперь не оторвешь!

Обхватываю плечи Табаты. Вслушиваюсь в стук его сердца. Та-ба. Та-ба. Та-та-ба. Взволнованно. Неспокойно. Выпусти же чувства, дай им пробиться живительным ключом! Он не отвечает на объятия. Руки обнимают не живое тело, а холодный камень.

Как же ты себя заковал в броню долга!

Ласковый свет, нежное тепло очага – вот она я. Вжимаюсь сильнее. Растопить лед, согреть любовью.

Сначала мне кажется, что он поддается: дрогнули руки, медленно-медленно поднялись, легли на мои плечи. Но нет в прикосновении нежности – только сила.

Когда он отстраняется, меня обдает холодом, пронизывающим, таким, который убивает зимней ночью запоздалого путника незаметно, но неизбежно. Холодом, пожирающим жар сердца.

– Мы одного племени, Алтаана, я не могу взять тебя в жены… Нужно прекратить все это, пока не прознали в улусе.

– Тебя заботит, что скажут в улусе?

– Людская молва жестока. Я не хочу ломать тебе жизнь…

Мгновение назад меня знобило, но эти слова словно подливают масла в огонь. Щедро. Вспыхиваю мгновенно.

Да как же так? Сколько же мне биться в эту стену? Топить ее нежностью весеннего солнца, а потом снова обнаруживать на прежнем месте! Нетронутой, а то и возросшей!

Я отдаю, отдаюсь этой любви до последней жилки. Мне нет ни малейшего дела до того, какие слухи обо мне бродят. Пусть судачат!

На всю деревню, на весь мир прокричу, если нужно! И коль богам неугодно чувство, не освященное браком, пусть – воздавать и карать их право! Только не верю я, что хоть один из айыы осудит.

– Боишься ославить? Поэтому отталкиваешь? Но этим ты ломаешь меня. И себя заодно!

– Ты видишь другой выход?

– Давай уйдем! Туда, где никто не будет знать, что мы одного рода.

– Что ты говоришь! Это мой народ, я