Миссионерский кризис православия - Андрей Вячеславович Кураев

убедить меня пренебречь знанием. Если же нечто состоит из двух частей — похвального и достойного порицания, а ты берешь в расчет только первое, тогда как другое охотно обходишь молчанием, то ты весьма коварно искажаешь истинный образ вещи… Как бы им (апостолам. — А.К.) удалось убедить царей, города и собрания, обвинявшие их и обладавшие великой силой красноречия, [когда они оказывались] перед судьями и в театрах? Как бы им удалось убедить мудрецов, юристов, высокомерных эллинов и обличить их публично, если бы они не были причастны к той культуре, в знании которой ты им отказываешь. Может быть, ты скажешь о силе Духа, и это будет справедливо, но обрати внимание на то, что из этого следует: ты-то разве не причастен Духу? И, само собой, ты очень гордишься этим. Почему же ты лишаешь культуры тех, кто стремится к ней?» (О себе самом и о епископах, 189—215 и 240—245)[279].

И еще из Григория Богослова: «Не должно унижать ученость, как рассуждают о сем некоторые, напротив, надобно признать глупыми и невеждами тех, которые, держась такого мнения, желали бы всех видеть подобными себе, чтобы в общем недостатке скрыть свой собственный недостаток и избежать обличения в невежестве»[280].

Блаж. Иероним Стридонский, предприняв новый перевод Писания на латынь, должен был принять немало оскорблений прежде, чем его Вульгата стала каноническим текстом в Западной Церкви: «До меня неожиданию дошел слух, что некоторые людишки бранят меня непрестанно, зачем в Евангелиях, против мнения всего света и вопреки авторитету старины, я пытаюсь исправлять кое-что. Я мог бы презреть их по праву — не для осла звучит лира… Мужицкое невежество они одно и считают за святость, уверяя, что они ученики рыбаков, как будто бы люди потому лишь могут быть праведны, что ничего не знают»[281].

Те же мысли встречаем у святителя Иоанна Златоуста: «Если бы кто мог бы посредством чудес заграждать уста бесстыдным, то не имел бы нужды в помощи слова; или, лучше, оно по свойству своему и тогда было бы не бесполезно, но даже весьма необходимо… Если бы мы имели силу знамений, то не стали бы так много заботиться о слове; но если не осталось и следа той силы, а между тем со всех сторон и непрестанно наступают неприятели, то уже необходимо нам ограждаться словом, чтобы нам не поражаться стрелами врагов и чтобы лучше нам поражать их… Для всего этого нам не дано ничего другого, кроме одной только помощи слова; и если кто не имеет этой силы, то души подчиненных ему людей постоянно будут находиться в состоянии нисколько не лучше обуреваемых кораблей. Почему же Павел не старался приобрести эту силу, но прямо признает себя невеждою? От этого самого многие и погибли, и сделались менее ревностными к истинному учению. Так как они не могли в точности постигнуть глубину мыслей апостола и проводили все время в дремоте и сонливости, хваля невежество — не то, которое приписывал себе Павел, но от которого он так был далек, как ни один человек, живущий под небом. Впрочем, положим, что Павел был невеждою в том смысле, какого они желают; как это относится к нынешним людям? Он имел силу, гораздо высшую слова, и при молчании своем он был страшен для демонов. А нынешние все, собравшись вместе, с бесчисленными молитвами и слезами своими не могли бы сделать того, что некогда могли совершать полотенца Павловы… Как же кто-нибудь, оставаясь невеждою, может обличать противящихся? Все это вымыслы и предлоги и прикрытие беспечности и лености… Одних дел недостаточно для научения»[282].

В XII веке обличал гносеомахов св. Евстафий Солунский, автор горького сочинения «Об исправлении монашеской жизни». В ней Фессалоникийский митрополит говорит о современном ему монашестве: «Народ этот ненавидит знание. Когда человек знатный, сведущий в науках, склонный к мудрости и обогащенный знаниями, приходит в монастырь как в пристань, монахи, лишь только узнают об этом, тотчас единодушно восстают против него; вооружившись оружием гнева, они забрасывают такого мужа вместо каменьев бранными словами, не имея возможности проглотить его подобно Лестригонам (см.: Одиссея, 10,46), выталкивают из своей пристани. Они признают такого человека совсем бесполезным для них: монастырь, говорят, вовсе не нуждается в ученых. Наши монахи предпочитают необразованность и совершенную простоватость, и ради этого ссылаются на изречение яко не познах книжная, вниду в дом Господень (Пс. 70), что, однако же, составляет жалкое извращение слов Давидовых. Ты ничего не понимаешь в богословии и попираешь всякую книгу, где ни встретишься с ней, даже если в ней нет ничего о твоем монашестве, а заглушаешь свои чувства для священных слов. И я думаю, ты для того удаляешь и гонишь от себя священные книги, чтобы как-нибудь они не обличили твоих дел… Вы желаете изгнать богословов и всех им подобных? Так для вас бесполезны те, которые рассуждают о божественных вещах? О, Фавст, Далмат, Феодор Студит, Епифаний Кипрский, о, все тысячи св. монахов, подобных им! Так ли вы жили? Так ли ни во что и вы ставили богословов?.. Ты поступаешь по-иудейски: само Ипостасное Слово Божье ты, конечно, не имеешь возможности продать, но ты отдаешь слова Его всем желающим купить, и притом не за достойную цену, а за то, что тебе выкинут за них, подобно продавцам людей и ворам, которые, теряясь от страха, дешево ценят благородных лиц и дорогие вещи. Ах ты, невежда! Зачем ты хочешь сделать монастырскую библиотеку пустой, подобно душе своей? Зачем, не имея сам никаких познаний, ты лишаешь библиотеку драгоценных в научном отношении сокровищ? Оставь библиотеке скрывать в себе драгоценности! После тебя войдет кто-нибудь или изучивший науки, или только любознательный; тот, исследовав книги, будет мудрее прежнего, и этот найдет что-нибудь для себя. Да и тебе не худо бы поучиться!»[283]

На Руси «Предьсловие честнаго покаяния», входящее в состав Трифоновского сборника в качестве главного условия принятия священнического сана, ставит «книжное научение»: «Подобает быти ерею смышлену и хытру книгам, и трезву и умну быти… аще не такому, добре бы ему не ити в той чин, аще и свят. А груб невежа неподобна ему быти ереом, неведение убо злее есть согрешение» (Л. 111 об.)[284].

Тут, впрочем, надо сказать о вкладе русских переводчиков Библии в волну гносеомахии.

В нашем синодальном переводе, выполненном в XIX