Суперканны - Джеймс Грэм Баллард

Из темноты возникли проститутки — капельдинерши ночного театра, освещая миниатюрными фонариками бордюрные камни, опасные для их высоких каблуков. Две из них вошли в «Риальто» и уселись за соседний столик — крепкие брюнетки с бедрами и икрами профессиональных спортсменок. Они заказали выпивку, к которой так и не прикоснулись; здесь они просто убивали время, прежде чем отправиться на охоту в отели.

Я тоже дожидался своего часа, но надежд у меня было гораздо меньше. Джейн председательствовала на очередном вечернем заседании в клинике, где намечался следующий этап исследований, которые принесут обитателям «Эдем-Олимпии» если не бессмертие, то по меньшей мере постоянный мониторинг состояния здоровья. Я частенько говорил ей, что нашим мозгам скоро понадобится чердак для установки системы вентиляции, необходимость которой диктуется «интеллектуальным» образом жизни. Перед завтраком мы будем проходить психологическую самопроверку на компьютере, отвечая «да» или «нет» на поставленные вопросы, а на всякий пожарный случай будет готова запасная программа с инструкциями: «Что делать до прибытия психиатра».

Проститутки разговаривали между собой на смеси французского и арабского, а над моим столиком витал их запах — мечта гурий, рожденных ночным миром Круазетт, беспошлинная контрабанда чувств в этом ленивом хранилище счастливого случая и желания. Мне нужно было бежать из «Эдем-Олимпии» с ее бесконечной работой и моралью корпоративной ответственности. Бизнес-парк был передовым рубежом продвинутой формы пуританства и, в сущности, зоной свободного секса.

Мы с Джейн редко занимались любовью. Страсть, которую она выказывала в те дни, когда я был, по существу, калекой, теперь угасла: Джейн засыпала с маской на глазах, приняв успокоительные таблетки, а проснувшись, принимала холодный душ и завтракала на скорую руку. Она ходила голой по комнате на глазах у Симоны Делаж и ее мужа, щеголяя не своим полом, а своим безразличием к нему.

Канны предлагали противоядие спартанскому режиму. Мои родители изменяли друг другу, но на старый, надрывный манер. Романы моего отца осложняли его деловую жизнь, заставляли вести нелегкий образ жизни тайного агента, всегда на один шаг опережать разоблачение, используя жалкую конспирацию взятых напрокат машин и молчаливых телефонных звонков. Он наладил связь с одной из своих любовниц — женой архитектора, живущего на той же улице, — используя жалюзи, язык которых моя мать разгадала в момент озарения, достойного команды из Блетчли, расшифровавшей «Энигму»{53}. Как только мой отец вышел из дома, она принялась носиться из комнаты в комнату, наугад поднимая и опуская жалюзи. Я помнил недоуменное выражение на лице любовницы — она, проезжая мимо на машине, пыталась разобраться в бессвязных сигналах, помнил я и торжествующую улыбку на лице матери. Или менее счастливый случай: как-то раз я застал мою мать с утюгом руках — она разглаживала выуженный из унитаза обгоревший кредитный чек.

Ночные бабочки встали, опробуя свои каблучки, прежде чем отправиться на промысел. Младшая из них, двадцатилетняя девица с глазами мудрее, чем у любой старухи, на долю секунды сверх обычного задержала на мне взгляд, словно выражая готовность вставить в свое плотное вечернее расписание быструю случку в автомобиле на парковке.

Но для того чтобы спать с проститутками, требовалась особая сноровка — как я понял во время службы на базе Королевских ВВС в Германии. Вообще-то я вроде бы нравился — по крайней мере, по четным дням — моим английским подружкам, начиная с шестнадцатилетней студентки хореографического училища, которая затащила меня в консультацию по планированию семьи, до секретарши адъютанта, участливо выслушавшей мой взволнованный рассказ об отложенном разводе родителей. Польские шлюхи в барах рядом с базой ВВС в Мюльгейме принадлежали совсем к другой породе — не женщины, а просто фурии из трагедий Эсхила, которые на дух не выносили своих клиентов. Сутенеры-турки держали их в ежовых рукавицах, детей своих они отдавали на попечение ворчащим сестрам, а любое проявление чувств вызывало у них отвращение. Истинной безнравственностью они считали нежности и эмоции. Они хотели, чтобы их использовали как некую разновидность бытовой техники, взятой на час напрокат, и предлагали любую часть своего тела для удовлетворения самых изощренных фантазий мужчин, плативших им деньги.

Но они, по крайней мере, были настоящими — не то что «Эдем-Олимпия». Я допил свой «том коллинс», оставил на блюдечке пятисотфранковую банкноту и встал, чтобы отправиться в экспедицию по ночному городу. Настроение у меня было самое легкомысленное, как у мечтателя, заблудившегося в декорациях тропических пальм и морских лайнеров. В любой момент грохнет оркестр, и толпы на Круазетт — все эти «вольвовские» дистрибьюторы, плейбои-арабы и хирурги-ортопеды — сольются в дисциплинированный хор, который, ритмично размахивая руками, начнет во все горло распевать какой-нибудь хит.

Я последовал за двумя проститутками мимо «Нога Хилтон», спрашивая себя, как далеко зайду, прежде чем моя пуританская совесть нажмет на тормоза. Продавцы машин не произвели на них никакого впечатления, и женщины под ручку пошли по Рю-Амуретти к Пляс-Дюбуа. Они остановились, чтобы обругать водителя проезжавшей мимо машины, и затем исчезли в темноте.

Поспеть за ними я не мог и у «Мер-Бессон» дал своей коленке отдохнуть. Просмотрев вечернее меню, я направился к многоэтажному гаражу у железнодорожного вокзала, где запарковал «ягуар». Я пересек Рю-д'Антиб и снова оказался в темной части Канн. Узкие бары были заполнены свободными от работы шоферами, арабами-наркоторговцами, отдыхающими официантами. Они играли в электрический бильярд, подталкивая бедрами игровые столы, пока не начинали мигать лампочки, и поглядывали на новоприбывших, сошедших с марсельского поезда. Это были либо будущие строительные рабочие, либо парочки раздражительных молодых женщин, которые сразу же проталкивались в самое начало очереди на такси. Сутенеры патрулировали вход в туннель под железнодорожными путями — клоаку, в которую город фестивалей сливал мечты о страсти и богатстве.

Вдыхая крепкие запахи североафриканского табака и дешевого лосьона, по эффективности не уступающего нервному газу, я пересек Рю-Жорес в направлении гаража. Я вставил свой жетон в автомат, глядя на двух мужчин и девочку, спускающихся по бетонному пандусу на улицу. Широкоплечие, в кожаных пиджаках мужчины были похожи на полицейских в штатском, и я решил, что они поймали одиннадцатилетку, пытавшуюся удрать на парижском экспрессе. Никто из них не говорил с девочкой, которая покорно шла сзади, опустив глаза в землю.

Они помедлили у входа — мужчины обшаривали глазами улицу. Девочка услышала звон монет в кассовом автомате и повернулась ко мне, на лице ее появилась улыбка, словно она радовалась тому, что я сорвал джекпот. На ней была французская школьная юбочка голубого цвета и белая блузка, темные волосы собраны в пучок на затылке. Румяна на щечках, матовая помада на губах, тени под глазами — она вполне могла быть любой девчонкой, проведшей часик за туалетным столиком матери. Но в ее взгляде не было ничего детского, и я понял, что ведут ее вовсе не в полицейский участок. Она окинула оценивающим взглядом полную машин мостовую и огни вокзала, а потом кивнула мужчинам, давая им понять, что готова идти дальше.