Отпуск по ранению - Вячеслав Кондратьев

– Это такая ерунда, мама, – махнул он рукой.

– Но ты как будто очень переживал ее молчание?

– Когда это было? Теперь все это…

Мать опять пристально поглядела на него – такого сына она не знала и не понимала. Он стал другим.

– Где Сергей?

– Сережа в Москве. У него белый билет после ранения на финской… Ему я очень обязана, Володя. Он устроил меня надомницей. Видишь, я шью красноармейское белье и получаю рабочую карточку. А до этого целый месяц была без работы. Наше издательство эвакуировалось, ну, а я не поехала. Все время думалось: вдруг ты попадешь каким-то случаем в Москву…

Володька поднялся, подошел к дивану.

– Я прилягу, мама…

– Да, да, конечно, тебе надо отдохнуть, – заторопилась она, укладывая подушки.

– Пока я никого не хочу видеть, мама. И Юльку тоже. – Он зевнул и растянулся на диване.

* * *

Но с Юлькой он увиделся в тот же день, точнее, вечер. Она пришла, когда он только что проснулся, и, услыхав два звонка, уже понял, что это Юлька. Он закурил и, не вставая, напряженно уставился на дверь. Он слышал, как топают ее каблучки по коридору, как здоровается она с матерью, как приближаются ее шаги к комнате. И вот…

Юлька впорхнула и, увидев Володьку, отпрянула назад, потом охнула, всплеснула руками и замерла, а в ее глазах вместе с удивлением, радостью мелькнуло какое-то отчаяние.

Он нарочито не спеша поднялся с дивана и начал натягивать вымытые уже матерью свои кирзяшки, которые и сейчас выглядели неприглядно, потом так же нарочито медленно сделал шаг к Юльке и остановился.

– Володька… ты? Господи, так и умереть можно. Твоя мама ничего не сказала… Когда ты приехал?

– Утром.

– Ты ранен?… И у тебя медаль! Я знала, что ты будешь хорошо воевать… Господи, я не о том… Ты надолго?

– Ну проходи, раз появилась. Нечего в дверях стоять.

Юлька изменилась. Нет, она не выросла и не попышнела телом. Только не стало смешных, нелепых косичек, а была короткая стрижка "под мальчика", были чуть подкрашены губы, и были серьезные, очень серьезные глаза.

– Я пройду… – сказала она, но продолжала стоять в дверях. – Господи, что я натворила! Ты надолго?

– Не знаю… Проходи.

Юлька как-то неуверенно подошла к нему, остановилась, словно ожидая чего-то, но Володька только протянул ей руку и довольно грубовато сказал:

– Ну садись. Рассказывай, чем занималась, пока я ишачил в училище и ждал твоих писем?

– Володя, это потом… Это не главное. Я принесу тебе такую черную тетрадочку, там все описано, и ты… ты поймешь. Это была глупость, Володя, страшная глупость…

– Что же не глупость? – хмуро спросил он.

– Сейчас не могу… Ты меня убьешь.

– Не очень-то я походил на Отелло, – усмехнулся Володька.

– К сожалению, да… – Юлька вытащила из сумочки папиросы, спички и закурила.

– Это что за новость? А ну, брось! – почти крикнул он.

– Я курю, Володя. Давно, с начала войны.

– Брось! – Юлька сделала короткую затяжку и положила папиросу в пепельницу. – Чему еще ты научилась с начала войны?

– Больше ничему…

– Вон водка… Может, тоже научилась?

– Нет, но налей немного. Мне надо прийти в себя…

– Бить тебя было некому, – сказал Володька, покачивая головой, но взял из буфета рюмку и налил.

Юлька выпила и начала так серьезно, что Володька насторожился:

– Я должна сказать тебе… Не знаю, с чего начать. Но ты должен понять меня и… простить.

– Говори! – нетерпеливо, приказным тоном сказал он.

– Завтра к двенадцати мне нужно… в военкомат… С вещами…

– Какой, к черту, военкомат! – загремел он. – Ты сдурела, что ли!

– Я ж не знала, что ты приедешь… Я хотела быть с тобой… на фронте, – еле слышно произнесла она и присела на диван.

– Дура! Ты знаешь, что такое война?! И для девчонок! Это ты понимаешь?

– Зато я испытаю все, что и ты…

Вошла Володькина мать.

– Мама, представляешь, что она выкинула? Завтра ей в армию!

– Господи… Как же это, Юля? Володя приехал, а вы… вы уезжаете… И вообще…

– Откуда я знала, что он приедет? Я думала, вдруг мы на фронте встретимся, – чуть не плача, пробормотала Юлька.

– Нашла место для свиданий! Ну, не дуреха… – Володька бросил в сердцах папиросу и стал вышагивать по комнате, громыхая сапогами.

– Успокойся, Володя, – сказала мать.

– Я спокоен. Пусть отправляется, если по рукам захотелось…

– Володя… – укоризненно прервала мать.

– Я не Майка! И ни по каким рукам ходить не собираюсь! Я воевать иду! – вскрикнула Юлька и заревела уже по-настоящему.

– Воевать! Ты знаешь, что это такое! Вздуть бы тебя сейчас как следует! – взорвался опять Володька.

– Володя… – остановила его мать.

– Какой ты трудный, Володя, – сквозь слезы бормотала Юлька. – Моя мама всегда говорила, что ты трудный мальчишка.

– Мальчишка! Я мужик теперь! Понимаешь, мужик! Я видел столько за эти месяцы, чего за сто лет не увидишь. Ты посмотри на меня, посмотри. – Он подошел к ней и стал.

Юлька подняла глаза и, наверно, только сейчас увидела, как изменился Володька, как он худ, какие черные круги у него под глазами, в которых стояла какая-то непроходимая усталость и пустота. И она прошептала:

– Скажи, что там было? У тебя такие глаза… Господи… Почему ты молчишь? – Она глядела на него в упор и вдруг, закрыв лицо руками, прошептала: – Мне почему-то стало страшно. И я не хочу завтра в военкомат.

У Володьки кривился рот, ему было нестерпимо жалко Юльку, но он сказал:

– Я даже не пойду провожать тебя завтра.

– Не мучай меня… У нас всего один вечер. И ты пойдешь…

* * *

И Володька пошел. На другой день в одиннадцать часов он уже был у Юльки дома, о чем-то говорил с заплаканной ее матерью, чем-то успокаивал растерянного, пришибленного Юлькиного отца, который, конечно не зная, что она идет в армию добровольно, все время безнадежно приговаривал: «Довоевались… Девчонок в армию забирают. Довоевались…» Он отпросился с работы, чтобы проводить дочь, но Юлька категорически заявила: провожать ее будет только один Володька. Мать суетливо собирала вещи, которые Юля молча выкладывала обратно, говоря, что они ей не нужны, а мать через некоторое время опять собирала их в маленький Юлькин чемоданчик, памятный Володьке еще со школы.

Отец дрожащими руками достал из буфета початую четвертинку, стал разливать, и горлышко бутылки било по краям рюмок, и они дребезжали дробным печальным звоном, от которого всем было не по себе.