Волжский рубеж - Дмитрий Агалаков

– А что тут думать, – улыбнулся Петр Алабин. – Все получится. Мы пока у них в хвосте поплетемся, им до нас и дела нет. А вот ночью, когда царские пароходы тихо пойдут, и два капитана мандражировать станут, как бы на пьяную баржу не напороться, да хоть на бревно какое, а царь с царевичами спать будут мирно, вот тогда мы их и обгоним. Пролетим мимо и уйдем вниз. – Петр Владимирович развел руками. – А там как бог даст!

– Я же говорю, – потряс широкой ладонью Шихобалов, – голова!

Самарский пароход, неистово работая лопастями, ночью обогнал неспешно идущие два парохода – «Александр Второй» и «Императрица Мария». Огни мягко горели в окошках царских пароходов, что двумя важными птицами плыли вниз по Волге. И уже на рассвете стало ясно, что царские корабли остались далеко позади.

В десять утра самарский пароход подошел к причалу города Хвалынска. Все были при параде. Остатки ночного хмеля постарались унять и квасом, и соленостями, и снадобьями. Царя стоило встретить с лицами твердыми и торжественными. И вот показались пароходы его величества. «Самара» завертела лопастями, бешено вспенивая воду, и отчалила от пристани, направляясь к середине Волги, где и должны были пройти царские суда. А они становились все ближе, яснее, белыми айсбергами приближаясь к своим верноподданным – возбужденным самарским думцам.

И вот уже «Александр Второй» и «Императрица Мария» поравнялись с «Самарой», и тогда, высыпав на левый борт, все нарядные, знатные самарцы грянули «Урр-раа! Урр-раа его императорскому величеству!» На палубе «Александра Второго» показался царь-император в белоснежном мундире и такой же фуражке, и было видно, как он улыбался своим верным подданным. «Александр Второй» дал протяжный торжественный гудок, который мигом понесся по утренней Волге, и «Самара» ответила ему гудком не менее торжественным, разве что еще и верноподданнейшим. А думцы все тянулись и тянулись ближе к парапету! И тут пароход «Самара» стал клониться на левый борт, да так заметно, явно, что даже царь-император и его окружение изменились в лице.

Из рубки показалась лысая и загорелая голова капитана «Самары» с искаженным от гнева лицом.

– Пароход потопите, спятили?! – неистово рявкнул он. – Прямо на глазах у его величества и потопите! Матросы, прислуга, все на правый борт! Ко дну все пойдем, рыб кормить! Бего-о-о-ом!

Император был так растроган этой сценой, а главное, тем, что все обошлось без жертв, что пригласил делегацию к себе на завтрак. Избранные самарцы поздравили Александра Второго с тезоименитством, многие растроганно плакали. Как позже опять же писали газеты: «Император удостоил самарцев многими милостивыми и незабвенными словами благодарности за встречу и проводы. После принесения поздравлений самарцы на пароходе «Самара» отбыли обратно, в пути отмечая с музыкой и застольем тезоименитство императора Александра Второго».

Но Петр Алабин, который был в этой делегации, запомнил главное: император вновь удостоил его вниманием и вновь повторил ту же фразу, сказанную накануне: «Будет время – поквитаемся! И с турками, и с англичанами. И еще поглядим, чей будет Царьград».

Осень 1871 года выдалась тяжелой для России. А для Самары особенно. Начинался голод. Вот что писал Лев Толстой двумя годами позднее, начиная повествование именно с лета 1871 года. Это был трагический и правдивый очерк: его читала вся русская интеллигенция. Не могла не прочесть!

Он писал именно о Самаре:

«Прожив часть нынешнего лета в деревенской глуши Самарской губернии и будучи свидетелем страшного бедствия, постигшего народ, вследствие трех неурожайных годов, в особенности нынешнего, я считаю своим долгом описать, насколько сумею правдиво, бедственное положение сельского населения здешнего края и вызвать всех русских к поданию помощи пострадавшему народу… 1871 год был в Самарской губернии неурожайный. Богатые крестьяне, делавшие большие посевы, уменьшили посевы, стали только достаточными людьми. Достаточные крестьяне, также уменьшившие посевы, стали только ненуждающимися. Прежде не нуждавшиеся крестьяне стали нуждаться и продали часть скотины. Нуждавшиеся прежде крестьяне вошли в долги, и явились нищие, которых прежде не было. Второй неурожайный год, 1872-й, заставил достаточных крестьян еще уменьшить посев и продать излишнюю скотину, так что цена на лошадей и на рогатый скот упала вдвое. Ненуждавшиеся крестьяне стали продавать уже необходимую скотину и вошли в долги. Прежде нуждавшиеся крестьяне стали бобылями и кормились только заработками и пособием, которое было им выдаваемо. Количество нищих увеличилось. Нынешний, уже не просто неурожайный, но голодный 1873 год должен довести до нужды прежде бывших богатыми крестьян, и до нищеты и голода почти 9/10 всего населения. Едва ли есть в России местность, где бы благосостояние или бедствие народа непосредственнее зависело от урожая или неурожая, как в Самарской губернии…»

Страшный голод был только еще впереди. Но уже осенью 1871 года начался переход бедных слоев населения из губернии в губернию, особенно тех, кого ничто не удерживало на месте. Шли за лучшей жизнью…

Петр Алабин возвращался из далекого пригорода в Самару. Ездил по делам погорельцев, требовалось его личное присутствие. Долгая дорога к коляске да по кривым дорогам. Дай-то бог, чтобы еще и дождями не развезло, а то можно застрять надолго и ждать помощи будет неоткуда. Хоть ночуй в чистом поле! Но дни выдались сухими, и хотя серые облака шли по небу, Петр Владимирович надеялся, что они доберутся до Самары прежде несносных ливней.

Навстречу ему по дороге топал немолодой мужичок в зипуне и шапке. Прихрамывал. Опирался на палку. За спиной была котомка. Они поравнялись. Но вот лицо мужичка, лицо!.. И тут Петр Владимирович почувствовал, как укололо его сердце – больно укололо и горько!

– Стой, Панкрат! – резко сказал он кучеру. – Стой! – Алабин выглянул из коляски. – Иван! – что есть силы крикнул он. – Журавлев! Иван! Ты?!..

И хромающий человек остановился на крик. Оглянулся и стал щуриться на важного барина, который, несмотря на возраст, бойко выпрыгнул из коляски и торопливо пошел к нему. Алабин остановился в двух шагах и все смотрел в печальные глаза человека, когда-то спасшего ему жизнь. Прокопченное лицо его укрывала сеть морщин. И все же рыжие веснушки проглядывали, напоминали о себе!

– Ну, узнаешь?! – Алабин ухватил его за плечи, тряхнул. – Узнаешь, Иван?!

Иван Журавлев стянул шапку – он оказался как лунь седым! И все щурился на барина, пытая свою память. Вдруг лицо мужичка дрогнуло, озарилось вначале догадкой, а потом искренней сияющей радостью.

– Неужто?! – пробормотал тот. – Вот тебе раз!..

– Ну, узнал?!.

– Господин офицер?! – прошептал он. – Бог ты мой праведный!..

– Узнал, – кивнул Алабин.

– Узнал, ваше благородие, – ответил тот и вдруг заплакал.

– Иван, – качая головой, пробормотал Алабин. – Журавлев Иван…

– Он самый, – утирая слезы, закивал бывший солдат. – Он самый, господин офицер, он самый… Раб Божий, слуга государев, ветер полевой Журавлев Иван.